Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
Шрифт:
– Клевета!
– крикнул кто-то, вслед за ним два-три голоса повторили это слово, несколько человек, вскочив на ноги, закричали, размахивая руками в сторону Кутузова.
– Вы не смеете...
– Ложь!
– А - "Вехи"? "Вехи"?
– Ага!
– А определение демократии как "грядущего хама"?
– Как гуннов, от которых "хранители мысли и веры" должны бежать, прятаться в пещеры и катакомбы.
– В России нет катакомб!
– Неправда! Киевская лавра - катакомбы...
– В Одессе тоже катакомбы есть.
–
– Сколько угодно!
– Начните со Льва Тихомирова...
– Героическая жизнь интеллигенции засвидетельствована историей...
– Позвольте! Он говорил не о всей интеллигенции в целом...
Кутузов смеялся, борода его тряслась, он тоже выкрикивал:
– Позвольте, я не кончил...
– И не надо.
– Знаем вас, ряженых!
Из маленькой двери вышла Елена, спрашивая:
– Что случилось?
За нею, подпрыгивая, точно резиновый мяч, выкатился кругленький человечек с румяным лицом и веселыми глазами счастливого.
Кутузов махнул рукой и пошел к дверям под аркой в толстой стене, за ним двинулось еще несколько человек, а крики возрастали, становясь горячее, обиженней, и все чаще, настойчивее пробивался сквозь шум знакомо звонкий голосок Тагильского.
Самгин тоже чувствовал себя задетым и даже угнетенным речью Кутузова. Особенно угнетало сознание, что он не решился бы спорить с Кутузовым. Этот человек едва ли поймет непримиримость Фауста с дон-Кихотом.
– Большевик. Большевики - не демократы, нет! Елена, прищурив глаза, посмотрела на потолок, на людей и спросила:
– Похоже на пирог с грибами - правда? Самгин, молча улыбаясь женщине, прислушивался к раздражающему голосу Тагильского:
– Оценки всех явлений жизни исходят от интеллигенции, и высокая оценка ее собственной роли, ее общественных заслуг принадлежит ей же. Но мы, интеллигенты, знаем, что человек стесняется плохо говорить о самом себе.
Вспыхнули сердитые восклицания:
– Неправда!
– Толстовщина!
– Демагогия какая-то!
Но голос Тагильского трудно было заглушить, он впивался в шум, как свист.
– Пожалуйста, не беспокойтесь! Я не намерен умалять чьих-либо заслуг, а собственных еще не имею. Я хочу сказать только то, что скажу: в первом поколении интеллигент являет собой нечто весьма неопределенное, текучее, неустойчивое в сравнении с мужиком, рабочим...
– Какое оригинальное открытие!
– Не тратьте иронию зря, у нас ее мало, - продолжал Тагильский, заставляя слушать его.
– Я знаю: у нас - как во Франции - есть достаточное количество потомственных интеллигентов. Их деды - попы, мелкие торговцы, трактирщики, подрядчики, вообще - городское мещанство, но их отцы ходили в народ, судились по делу 193-х, сотнями сидели в тюрьмах, ссылались в Сибирь, их детей мы можем отметить среди эсеров, меньшевиков, но, разумеется, гораздо больше среди интеллигенции служилой, то есть так или иначе укрепляющей структуру государства, все еще самодержавного,
– Короче!
– приказал кто-то, а Тагильский спросил:
– Это приказание относится ко мне или к самодержавию?
Человека три засмеялось.
Кругленький Лаптев-Покатилов, стоя за спиной Елены и покуривая очень душистую папиросу, вынул зубов янтарный мундштук и, наклонясь к плечу женщины, вполголоса сказал:
– Странно будет, если меня завтра не вызовут в жандармское управление.
– А вы не балуйте, папашка, - ответила Елена.
– Я и подумать не могла, что у вас сегодня эдакое. Тагильский, не видимый Самгину, продолжал:
– Бородатый человек, которому здесь не дали говорить, - новый тип русского интеллигента...
– Были, были у нас такие!
– Не встречал. Большевизм имеет свои оригинальные черты.
– Какие? Интересно знать.
– Читайте "Правду", - посоветовал Тагильский. Тут сразу заговорили десятка два людей, Самгин выделил истерическое восклицание Алябьева:
– Совет невежды! В тот век, когда Бергсон начинает новую эру в истории философии...
– Митя сердится, - сказала Елена, усмехаясь, Лаптеву. Он тоже усмехнулся:
– Митя чувствует демос личным своим врагом. Мы, старые дворяне, гораздо более терпимы, чем современная молодежь...
Где-то близко жаловался Ногайцев:
– Что же это? Не хватает своего ума - немецко-еврейским жить решили? Боже мой...
Старушка в очках, грозно потрясая записной книжкой, кричала Тагильскому мужским, басовитым голосом;
– Этот ваш приятель, нарядившийся рабочим, пытается изобразить несуществующее, фантазию авантюристов. Я утверждаю: учение о классах ложь, классов - нет, есть только люди, развращенные материализмом и атеизмом, наукой дьявола, тщеславием, честолюбием.
– Вот! Верно, - выкрикивал Ногайцев.
– Старики Лафарги, дочь Маркса и зять его, кончили самоубийством -вот он, материализм!
Все-таки сквозь шум голосов просверливался, просачивался тонкий голосок Тагильского:
– Мой вопрос - вопрос интеллигентам вчерашнего дня: страна - в опасном положении. Массовое убийство рабочих на Ленских промыслах вновь вызвало волну политических стачек...
– Это - экономические стачки.
– Нет. В экономических участвовало не больше полутораста тысяч, в политических свыше полумиллиона".
Тагильский угрожал войной с Германией, ему возражали: в рейхстаге большинство социалисты, председатель Шейдеман, - они не позволят буржуазии воевать.
– А если начнут французы?
– Вспомните манифестацию рабочих Берлина по поводу Агадира...
– Французы - не начнут!
– Сорок лет готовятся, а - не начнут? Шутите!
– К порядку, господа! Призываю к порядку, - кричал профессор, неслышно стуча карандашом но столу, и вслед за ним кто-то пронзительно, как утопающий, закричал, завыл: