Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

Горький Максим

– Дядя Микол...

Швырнув одно ружье на землю, дворник прыжками бросился к нему. Самгин закрыл глаза...

Он не слышал, когда прекратилась стрельба, – в памяти слуха все еще звучали сухие, сердитые щелчки, но он понимал, что все уже кончено. Из переулка и от бульвара к баррикаде бежали ее защитники, было очень шумно и весело, все говорили сразу.

– Неплохо вышло, товарищи!

– Научимся понемножку...

– Яков рассчитал верно!

Студент Панфилов и медник провели на двор солдата, он всхлипывал, медник сердито говорил ему:

–

Это, брат, тебе – наука! Не лезь куда не надо! Солдатик у ворот лежал вверх спиной, свернув голову набок, в лужу крови, – от нее поднимался легкий парок. Прихрамывая, нагибаясь, потирая колено, из-за баррикады вышел Яков и резко закричал:

– Прошу угомониться, товарищи! Солдата и Васю уберите в сад! Живо...

Пьяным смехом смеялся дворник; Клим никогда не слыхал, чтоб он смеялся, и не слыхал никогда такого истерически визгливого смеха мужчины.

– Два ружья отбил, – выкрикивал он, – ловко, братцы, а?

Он приставал ко всем, назойливо выкрикивая то – братцы, то – товарищи.

«Как будто спрашивает: товарищи ли, братцы ли?»

Поведение дворника особенно удивляло Самгина: каждую субботу и по воскресеньям человек этот ходил в церковь, и вот радуется, что мог безнаказанно убить. Николая похваливали, хлопали по плечу, – он ухмылялся и взвизгивал:

– Кабы не я – парнишке каюк!

Из ворот осторожно выглядывали обыватели, некоторые из них разговаривали с защитниками баррикады, – это Самгин видел впервые, и ему казалось, что они улыбаются с такой же неопределимой, смущающей радостью, какая тревожит и ласкает его.

Рядом с ним встал Яков, вынул из его руки браунинг, поднес его близко к лицу, точно нюхая, и сказал:

– Их надо разбирать и чистить керосином. Этот – в сырости держали.

Он опустил револьвер в карман пальто Самгина и замолчал, посматривая на товарищей, шевеля усиками.

– Вы – ранены?

– Колено ушиб, – ответил Яков и, усмехаясь, схватил за плечо Лаврушку: – Жив, сукин кот? Однако – я тебе уши обрежу, чтоб ты меня слушался...

– Товарищ Яков! – умоляюще заговорил Лаврушка, – дайте же мне винтовочку, у Николая – две! Мне же учиться надо. Я бы – не по людям, а по фонарям на бульваре, вечером, когда стемнеет.

Яков, молча надвинув ему шапку на глаза, оттолкнул его и строго крикнул:

– Товарищи – спокойно! Плясать – рано! По местам!

Мимо Самгина пронесли во двор убитого солдата, – за руки держал его человек с ватой в ухе, за ноги – студент Панфилов.

– Ночью на бульвар вынесете. И Васю – тоже, – сказал, пропуская их мимо себя, Яков, – сказал негромко, в нос, и ушел во двор.

Самгин вынул из кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно было ощущать на ладони вескую теплоту часов. И вообще все было как-то необыкновенно, приятно-тревожно. В небе тает мохнатенькое солнце медового цвета. На улицу вышел фельдшер Винокуров с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу крови золою, соскреб ее снова в ведро. Сделал он это

так же быстро и просто, как просто и быстро разыгралось все необыкновенное и страшное на этом куске улицы.

Вздрогнув, Самгин прошел во двор. На крыльце кухни сидел тощий солдатик, с желтым, старческим лицом, с темненькими глазками из одних зрачков; покачивая маленькой головой, он криво усмехался тонкими губами и негромко, насмешливым тенорком говорил Калитину и водопроводчику:

– Что я – лезервного батальону, это разницы не составляет, все одно: в солдата стрелять нельзя...

– А тебе в меня – можно? – глухо спросил угрюмый водопроводчик.

Яков сидел рядом с крыльцом на поленьях дров и, глядя в сторону, к воротам, молча курил.

– Мне тебя – можно, я солдат, присягу принял против внутренних врагов...

Водопроводчик перекинул винтовку в левую руку, ладонью правой толкнул пленника в лоб:

– А если я тоже – солдат?

– Ну – это врешь.

– Вру?

– Оставь, Тимофеев, не тронь, – сказал Калитин, рассматривая пленника.

Но Тимофеев отскочил и начал делать ружейные приемы, свирепо спрашивая после каждого:

– Видал? Видал, сволочь? Видал? И, сделав выпад штыком против солдата, закричал в лицо ему:

– Тенгинского полка, четвертой роты, Захар... Яков быстро встал и оттолкнул его плечом, говоря:

– И адрес дайте ему свой. – Он обратился к солдату: – На таких вот дураках, как ты, все зло держится...

Отрицательно покачивая головою и вздохнув, тот сказал:

– Солдат дураком не бывает. А вы – царю-отечеству изменники, и доля вам...

Водопроводчик замахнулся на него левой рукой, но Яков подбил руку под локоть, отвел удар:

– Однако, товарищ, нужна дисциплина. Солдат поднял из-под козырька фуражки темные глаза на Якова и уже проще, без задора, даже снисходительно сказал:

– Ружейный прием и штацки ловко делают. Вон этот, – он показал рукою за плечо свое, – которого в дом завели, так он – как хочешь!

– Штатский? – спросил Капитан, сдвигая папаху на лоб.

– Ну да.

– Охотник? – спокойно спросил Яков.

– Приказчик, грибами торгует.

– Я спрашиваю: в отряде – охотник?

– Мы все – охотники, – понял солдат и, снова вздохнув, прибавил: – По вызову – кто желает.

Трое одновременно придвинулись ближе к солдату.

«Убьют», – решил Самгин и, в два приема перешагнув через пять ступенек крыльца, вошел в кухню.

Там у стола сидел парень в клетчатом пиджаке и полосатых брюках; тугие щеки его обросли густой желтой шерстью, из больших светлосерых глаз текли слезы, смачивая шерсть, одной рукой он держался за стол, другой – за сиденье стула; левая нога его, голая и забинтованная полотенцем выше колена, лежала на деревянном стуле.

– Вот, барин, ногу испортили мне, – плачевно сказал он Самгину.

– Плачет и плачет! – удивленно, весело воскликнул Николай, строгая ножом длинную палку. – Баба даже не способна столько плакать!