Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

Горький Максим

«Почему же командует этот?» – подумал Самгин, но ответа на вопрос свой не стал искать. Он чувствовал себя сброшенным и в плену, в нежилом доме.

Теперь, когда Анфимьевна, точно головня, не могла ни вспыхнуть, ни угаснуть, а день и ночь храпела, ворочалась, скрипя деревянной кроватью, – теперь Настя не во-время давала ему чай, кормила все хуже, не убирала комнат и постель. Он понимал, что ей некогда служить ему, но все же было обидно и неудобно.

Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских

рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих людей, думал, что они заражены верой в невозможное, – верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться всё так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.

Уже давно никто не посещал его, – приятели Варвары, должно быть, боялись ходить в улицу, где баррикады. Любаша Сомова тоже исчезла. Он чувствовал, что с каждым днем тупеет, его изнуряла усталость. Вечерами, поздно, выходил на улицу, вслушивался в необыкновенную, непостижимую тишину, – казалось, что день ото дня она становится все более густой, сжимается плотней и – должна же она взорваться! Иначе – сойдешь с ума. Обе баррикады, и в улице и в переулке, обросли снегом; несмотря на протесты медника, их все-таки облили водой. Теперь они были глыбами льда, а формою похожи на лодки, килем вверх. Поливали водой обыватели; в переулке дважды выплеснули на баррикаду помои.

Как-то вечером подошли человек пять людей с ружьями и негромко заговорили, а Лаврушка, послушав, вдруг огорченно закричал:

– Ну, уж – нет! Это – наша баррикада, мы не уйдем! Ишь вы какие!

А утром Настя, подавая чай, сказала:

– Анфиньевна – кончилась... скончалась.

Самгин молча развел руками, а горничная спросила:

– Что же делать с ней? Ночью я буду бояться ее, да и нельзя держать в тепле. Позвольте в сарай вынести?

– Очень хорошо, – сказал он. Ему послышалось, что девушка говорит строптиво, но, наклонясь над столом, он услышал тихое всхлипыванье.

– Ну, что же плакать? – не глядя на нее, заговорил он. – Анфимьевна... очень стара! Она была исключительно примерная...

– Клим Иванович, – услышал он горестный возглас, – наши говорят, что из Петербурга гвардию прислали с большими пушками...

Самгин поднял голову. Настя, прикрывая рот передником и всхлипывая, говорила вполголоса, жалобно:

– Перебьют наших из пушек-то. Они спорят: уходить или драться, всю ночь спорили. Товарищ Яков за то, чтоб уходить в другое место, где наших больше... Вы скажите, чтоб уходили. Калягину скажите, Мокееву и... всем!

– Да, конечно, я – скажу! – обещал Самгин очень бодрым тоном, который даже удивил его. – Да, да, против пушек, – если это верно...

– Верно! Вчера на Николаевском вокзале машинистов расстреливали, – жаловалась Настя.

– Н-ну, зачем же машинистов? – раздумчиво сказал Самгин. – О машинистах, разумеется, неверно. Но отсюда надо уходить. – Вы идите, я поговорю...

Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, – неуютно, не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, – там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом

пальце голой ноги.

– Лаврушка прикладом ударил нечаянно, – ответил он на вопрос Клима, пощупав ноготь и морщась. – Гости приехали, Семеновский полк, – негромко сообщил он. – Что будем делать – спрашиваете? Драться будем.

– Против пушек, – напомнила Настя, разрезая на столе мерзлый кочан капусты.

– Пушка – инструмент, кто его в руки возьмет, тому он и служит, – поучительно сказал Яков, закусив губу и натягивая на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел на нее. – Значит, против нас двинули царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, – разломив длинное слово, он усмешливо взглянул на Клима. – Так что... – тут Яков какое-то слово проглотил, – так что, любезный хозяин, спасибо и не беспокойтесь: сегодня мы отсюда уйдем.

– Я не беспокоюсь, – заявил Самгин.

– Н-ну, как же это? Все беспокоятся.

– Куда же вы? – спросил Самгин.

– На Пресню. Оттуда и треснем. Или – сами там треснем.

Закрыв один глаз, другим он задумчиво уставился в затылок Насти. Самгин понял, что он – лишний, и вышел на двор. Там Николай заботливо подметал двор новой метлой; давно уже он не делал этого. На улице было тихо, но в морозном воздухе огорченно звенел голос Лаврушки.

– Я же говорил: пушки-то на Ходынке стоят, туда и надо было идти и все испортить, а мы тут сидели.

Из ворот соседнего дома вышел Панфилов в полушубке и в шапке, слишком большой для его головы.

– Адрес – помнишь? Ну, вот. И сиди там смирно. Хозяйка – доктор, она тебе руку живо вылечит. Прощай.

Лаврушка быстро пошел в сторону баррикады и скрылся за нею; студент, поправив шапку, посмотрел вслед ему и, посвистывая, возвратился на двор.

День был серенький, холодный и молчаливый. Серебряные, мохнатые стекла домов смотрели друг на друга прищурясь, – казалось, что все дома имеют физиономии нахмуренно ожидающие. Самгин медленно шагал в сторону бульвара, сдерживая какие-то бесформенные, но тревожные мысли, прерывая их.

«Лаврушку, очевидно, прячут... Странная фигура этот Яков...»

Дойдя до изгиба улицы, он услыхал впереди чей-то бодрый, удовлетворенно звучавший голос:

– Молодец к молодцу. Человек сорок, офицер верхом. Самгин вернулся домой и, когда подходил к воротам, услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое порывом ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь – пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял плечи и вошел в кухню. Настя, работая у плиты, вопросительно обернулась к нему, открыв рот.

– Да, стреляют из пушки, – сказал он, проходя в комнаты. В столовой неприятно ныли верхние, не покрытые инеем стекла окон, в трубе печки гудело, далеко над крышами кружились галки и вороны, мелькая, точно осенний лист.

«Косвенное... и невольное мое участие в этом безумии будет истолковано как прямое», – подумал Самгин, разглядывая черную сеть на облаках и погружаясь в состояние дремоты.

– Расчет дайте мне, Клим Иваныч, – разбудил его знакомо почтительный голос дворника; он стоял у двери прямо, как солдат, на нем был праздничный пиджак, по жилету извивалась двойная серебряная цепочка часов, волосы аккуратно расчесаны и блестели, так же как и ярко начищенные сапоги.