Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

Горький Максим

– Должна же ты знать, как теперь опасно...

– Вы можете встать?

Самгин не знал – может ли, но сказал:

– Хорошо.

Он легко, к своему удивлению, встал на ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя к кабинете на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.

– На что жалуетесь? – спросил

он; голос его донесся издали, глухо; Самгин не ответил, соображая:

«Неужели я – оглох?»

– Разрешите взглянуть – какие повреждения, – сказал фельдшер, присаживаясь на диван, и начал щупать грудь, бока; пальцы у него были нестерпимо холодные, жесткие, как железо, и острые.

– Падение или, так сказать, нападение ближних?

– Оставьте меня в покое, – попросил Самгин, но фельдшер, продолжая щупать голову, бормотал:

– Ох, уж эти ближние... Больно?

Крепко стиснув зубы, Самгин молчал, – ему хотелось ударить фельдшера ногой в живот, но тот встал, сказав:

– Как будто – все в порядке.

– Оставьте меня, – попросил Самгин.

– Правильно, – согласился фельдшер. – Вам нужен покой. Горничную я послал за вашей супругой.

Он ушел, и комната налилась тишиной. У стены, на курительном столике горела свеча, освещая портрет Щедрина в пледе; суровое бородатое лицо сердито морщилось, двигались брови, да и вое, все вещи в комнате бесшумно двигались, качались. Самгин чувствовал себя так, как будто он быстро бежит, а в нем все плещется, как вода в сосуде, – плещется и, толкая изнутри, еще больше раскачивает его.

«Сомова должна была выстрелить в рябого, – соображал он. – Страшно этот, мохнатый, позвал бога, не докричавшись до людей. А рябой мог убить меня».

На диване было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, – резкая боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась за косяк двери, он подождал, пока боль притихла, прошел в спальню, посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.

Пришла Настя, сказала:

– Барыня будут завтра утром. – И другим голосом добавила:

– Ой, как изуродовали вас...

И, должно быть, желая утешить, прибавила:

– Всех начали бить.

– Ванну сделайте, – сердито приказал Самгин.

Через час, сидя в теплой, ласковой воде, он вспоминал: кричала Любаша или нет? Но вспомнил только, что она разбила стекло в окне зеленого дома. Вероятно, люди из этого дома и помогли ей.

«Если б она выстрелила в рябого, – ничего бы не было. Рябой, конечно, не хулиган, не вор, а – мститель».

Мелкие мысли налетели, точно стая галок.

На другой день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу.

Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.

«Это – очень большие -пушки», – соображал Самгин и протестующе, вполголоса сказал: – Это – гадость!

Он соскочил на пол, едва не закричав от боли, начал одеваться, но снова лег, закутался до подбородка.

«Это безумие и трусость – стрелять из пушек, разрушать дома, город. Сотни тысяч людей не ответственны за действия десятков».

Гневные мысли возбуждали в нем странную бодрость, и бодрость удивляла его. Думать мешали выстрелы, боль в плече и боку, хотелось есть. Он позвонил Насте несколько раз, прежде чем она сердито крикнула из столовой:

– Да – подаю же!

Когда он вышел в столовую, Настя резала хлеб на доске буфета с такой яростью, как однажды Анфимьевна – курицу: нож был тупой, курица, не желая умирать, хрипела, билась.

«А, господь с тобой», – крикнула Анфимьевна и отрубила курице голову.

– Где стреляют? – спросил Самгин.

– На Пресне.

Ответила Настя крикливо, лицо у нее было опухшее, глаза красные.

– Там людей убивают, а они – улицу метут... Как перед праздником, все одно, – сказала она, уходя и громко топая каблуками,

Самгин езде в спальне слышал какой-то скрежет, – теперь, взглянув в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик в фуражке гимназиста сметает снег метлою в кучки; влево от них, ближе к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет на улице стал слышнее, и сильнее заныли кости плеча.

«Неужели – всё?»

Часы в столовой показывали полдень. Бухнуло еще два раза, но не так мощно и где-то в другом месте.

«Винокуров и вообще эти... свиньи, конечно, укажут на соседей, которые... у которых грелись рабочие».

Точно резиновый мяч, брошенный в ручей, в памяти плыл, вращаясь, клубок спутанных мыслей и слов.

«Пули щелкают, как ложкой по лбу», – говорил Лаврушка. «Не в этот, так в другой раз», – обещал Яков, а Любаша утверждала: «Мы победим».

У ворот своего дома стоял бывший чиновник казенной палаты Ивков, тайный ростовщик и сутяга, – стоял и смотрел в небо, как бы нюхая воздух. Ворон и галок в небе сегодня значительно больше. Ивков, указывая пальцем на баррикаду, кричит что-то и смеется, – кричит он штабс-капитану Затёсову, который наблюдает, как дворник его, сутулый старичок, прилаживает к забору оторванную доску.