Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья
Шрифт:
– Ах, Анфимьевна, – вздыхала она, убегая в кухню, возвращаясь.
Она точно не слышала испуганного нытья стекол в окнах, толчков воздуха в стены, приглушенных, тяжелых вздохов в трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что, может быть, в этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, – он совершенно ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.
–
«И это сегодня говорят тысячи», – отметил Самгин, поглаживая больное плечо.
К вечеру она ухитрилась найти какого-то старичка, который взялся устроить похороны Анфимьевны. Старичок был неестественно живенький, легкий, с розовой, остренькой мордочкой, в рамке седой, аккуратно подстриженной бородки, с мышиными глазками и птичьим носом. Руки его разлетались во все стороны, все трогали, щупали: двери, стены, сани, сбрую старой, унылой лошади. Старичок казался загримированным подростком, было в нем нечто отталкивающее, фальшивое.
– Из пушек уговаривают, – вопросительно сказал он Самгину фразу, как будто уже знакомую, – сказал и подмигнул в небо, как будто стреляли оттуда.
Пушки били особенно упрямо. Казалось, что бухающие удары распространяют в туманном воздухе гнилой запах, точно лопались огромнейшие, протухшие яйца.
– Ты проводи ее до церкви, – попросила Варвара, глядя на широкий гроб в санях, отирая щеки платком.
– Не думаю, чтоб она в этом нуждалась, – пробормотал он и пошел.
Варвара взяла его под руку; он видел слезы на ее глазах, видел, что она шевелит губами, покусывая их, и не верил ей. Старичок шел сбоку саней, поглаживал желтый больничный гроб синей ладонью и говорил извозчику:
– Все умрем, дядя... как птицы! Сзади Самгиных шагал фельдшер Винокуров, он раза два напомнил о себе вслух:
– Справедливая была старуха... Замечательная! Старичок остановился, подождал, когда фельдшер дошел до него, и заговорил торопливо, вполголоса, шагая мелкими шагами цыпленка:
– Что ты будешь делать? Не хочет народ ничего, не желает! Сам царь поклонился ему, дескать – прости, войну действительно проиграл я мелкой нации, – стыжусь! А народ не сочувствует...
– Вы кто такой? – строго спросил фельдшер.
– Я? – Церковный сторож. А что?
– Невежественно говоришь, вот что! – басом ответил фельдшер.
– Ну, все-таки я говорю – верно, – сказал старичок, размахивая руками, и повторил фразу, которая, видимо, нравилась ему:
– Вот – из пушек уговаривают народ, – живи смирно! Было это когда-нибудь в Москве? Чтобы из пушек в Москве, где цари венчаются, а? – изумленно воскликнул он, взмахнув рукою с шапкой в ней, и, помолчав, сказал: – Это надо понять!
Самгин обернулся, взглянул в розовое личико, – оно сияло восторгом.
– Извините, – сказал старичок, кивнув желтым черепом в клочьях
– Дальше я не пойду, – шепнул Самгин, дойдя до угла, за которым его побили. Варвара пошла дальше, а он остановился, послушал, как скрипят полозья саней по обнаженным камням, подумал, что надо бы зайти в зеленый домик, справиться о Любаше, но пошел домой.
«Варвара спросит».
Пушки замолчали. Серенькое небо украсилось двумя заревами, одно – там, где спускалось солнце, другое – в стороне Пресни. Как всегда под вечер, кружилась стая галок и ворон. Из переулка вырвалась лошадь, – в санках сидел согнувшись Лютов.
– Стой! – взвизгнул он и раньше, чем кучер остановил коня, легко выпрыгнул на мостовую, подбежал к Самгину и окутал его ноги полою распахнувшейся шубы.
– Однако как тебя перевернуло! – воскликнул он, очень странно, как бы даже с уважением. – А рука – что?
Выслушав краткий рассказ Клима, он замолчал и только в прихожей, сбросив шубу, спросил:
– Ловко бьем домашних японцев?
Самгин тоже спросил:
– Это – ирония или торжество?
Ему приятно было видеть Лютова, но он не хотел, чтоб Лютов понял это, да и сам не понимал: почему приятно? А Лютов, потирая руки, говорил:
– Сваи бьем в российское болото, мостишко строим для нового пути...
Он казался необычно солидным, даже благообразным – в строгом сюртуке, с бриллиантом в черном галстуке, подстриженный, приглаженный. Даже суетливые глаза его стали спокойнее и как будто больше.
– Сегодня я слышал... хорошую фразу; «Из пушек уговаривают», – сказал Самгин.
– Неплохо! – согласился Лютов, пристально рассматривая его.
– Ты что так... смотришь?
– Не узнаю, – ответил Лютов и, шумно вздохнув, поправился, сел покрепче на стуле. – Я, брат, из градоначальства, вызывался по делу об устройстве в доме моем приемного покоя для убитых и раненых. Это, разумеется, Алина, она, брат...
Лютов надел на кулак бобровую шапку свою и стал вертеть ею.
– Там у меня действительно чорт знает что! Анархиста какого-то Алина приобрела... Монахов, Иноков» такой зверь, – не ходи мимо!
– Если – Иноков, я его знаю, – равнодушно сказал Самгин.
– Старый знакомый ее. Патом, этот еще, Судаков, – его тоже подстрелил».
Ой снова вздохнул, мотая годовой.
– Ф-фа!
– Ну, что же в градоначальстве? – спросил Самгин.
– Спрашивают: «Устроили?» – «Устроил». – «Зачем же?» – «Чтоб» пакости ваши прикрывать».» «Вероятно – врет», – подумал Самгин.
– Поссорились немножко. Взяла с меня подписку о невыезде, а я хотел Алину за границу сплавить.
Вдруг, как будто над крышей, грохнул выстрел из пушки, – грохнул до того сильна, что оба подскочили, а Лютов, сморщив лицо, уронил шапку на пол и крикнул:
– Эт-та сволочь! Разорвало ее, что ли? Выстрел повторился. Оба замолчали, ожидая третьего. Самгин раскуривал папиросу, чувствуя, что в нем что-то ноет, так же как стекла в окне. Молчали минуту, две. Лютов надел шапку на колено и продолжал, потише, озабоченно: