Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

Горький Максим

«Уверены, что все уже кончено».

Пушки молчали, но тишина казалась подозрительной, вызывала такое дергающее ощущение, точно назревал нарыв. И было непривычно, что в кухне тихо.

Самгин почти обрадовался, когда под вечер пришла румяная, оживленная Варвара. Она умеренно и не обидно улыбнулась, посмотрев на его лицо, и, торопливо расспрашивая, перекрестилась.

– О боже мой... Вот ужас! Ты посылал спросить, как чувствует себя Сомова?

– Некого посылать.

– Попросил бы фельдшера. Ну, все равно. Я сама. Ах, милый Клим... какие дни!

Вела она себя так, как будто между ними не было ссоры, и даже приласкалась к нему, нежно и порывисто, но тотчас вскочила и, быстро

расхаживая по комнате, заглядывая во все углы, брезгливо морщась, забормотала:

– Боже, какой беспорядок, пыль, грязь! Впрочем, у Ряхиных – тоже...

Покраснев, щупая пальцами пуговицы кофты и некрасиво широко раскрыв зеленые глаза, она подошла к Самгину.

– У них – чорт знает что! Все, вдруг – до того распоясались, одичали – ужас! Тебе известно, что я не сентиментальна, и эта... эта...

Передохнув, понизив голос, договорила:

– Революция мне чужда, но они – слишком! Ведь еще неизвестно, на чьей стороне сила, а они уже кричат: бить, расстреливать, в каторгу! Такие, знаешь... мстители! А этот Стратонов – нахал, грубиян, совершенно невозможная фигура! Бык...

Она вспотела от возбуждения, бросилась на диван и, обмахивая лицо платком, закрыла глаза. Пошловатость ее слов Самгин понимал, в искренность ее возмущения не верил, но слушал внимательно.

– А этот Прейс – помнишь, маленький еврей?

– Да, да, – сказал Клим.

– Ах, эти евреи! – грозя пальцем, воскликнула она. – Вот кому я не верю! Мстительный народ; совершенно не могут забыть о погромах! Между прочим, он все-таки замечательно страстно говорит, этот Прейс, отличный оратор! «Мы, говорит, должны быть благодарны власти за то, что она штыками охраняет нас от ярости народной», – понимаешь? Потом, еще Тагильский, товарищ прокурора, кажется, циник и, должно быть, венерический больной, – страшно надушен, но все-таки пахнет йодоформом... «Нечто среднее между клоуном и палачом», – сказала про него сестра Ряхина, младшая, дурнушка такая...

Порывшись в кармане, она достала маленькую книжку.

– Вот, я даже записала два, три его парадокса, например: «Торжество социальной справедливости будет началом духовной смерти людей». Как тебе нравится? Или:

«Начало и конец жизни – в личности, а так как личность неповторима, история – не повторяется». Тебе скучно? – вдруг спросила она.

– Нет, напротив, – ответил Клим.

Но она уже снова забегала по комнате:

– Ужасающе запущено все! Бедная Анфимьевна! Все-таки умерла. Хотя это – лучше для нее. Она такая дряхлая стала. И упрямая. Было бы тяжело держать ее дома, а отправлять в больницу – неловко. Пойду взглянуть на нее.

Ушла. Несмотря на боль в плече, Самгин тряхнул головой, точно вытряхивая из нее пыль.

«Нет, она – невозможна! Не могу я с ней».

Варвара возвратилась через несколько минут, бледная, с болезненной гримасой на длинном лице.

– Как ее объели крысы, ух! – сказала она, опускаясь на диван. – Ты – видел? Ты – посмотри! Ужас! Вздрогнув, она затрясла головой.

– На улице что-то такое кричат... И, подвинувшись к Самгину, положила руку на колено его:

– Знаешь, я хочу съездить за границу. Я так устала, Клим, так устала!

– Неплохая мысль, – сказал он, прислушиваясь и думая: «Какая она все-таки жалкая! И – лживая. Нежничает, потому что за границу едет, наверное, с любовником».

– Я уже не молода, – созналась Варвара, вздохнув.

– Подожди-ка!

Самгин встал, подошел к окну – по улице шли, вразброд, солдаты; передний что-то кричал, размахивая ружьем. Самгин вслушался – и понял:

– Закрывай двери, ворота, форточки, эй, вы! Закрывай – стрелять будем!

Клим отодвинулся за косяк. Солдат было человек двадцать; среди

них шли тесной группой пожарные, трое – черные, в касках, человек десять серых – в фуражках, с топорами за поясом. Ехала зеленая телега, мотали головами толстые лошади.

– Куда они идут? – шопотом спросила Варвара, прижимаясь к Самгину; он посторонился, глядя, как пожарные, сняв с телеги лома, пошли на баррикаду. Застучали частые удары, затрещало, заскрипело дерево.

– Ах, вот что! – вскричала Варвара.

Самгин видел, как отскакивали куски льда, обнажая остов баррикады, как двое пожарных, отломив спинку дивана, начали вырывать из нее мочальную набивку, бросая комки ее третьему, а он, стоя на коленях, зажигал спички о рукав куртки; спички гасли, но вот одна из них расцвела, пожарный сунул ее в мочало, и быстро, кудряво побежали во все стороны хитренькие огоньки, исчезли и вдруг собрались в красный султан; тогда один пожарный поднял над огнем бочку, вытряхнул из нее солому, щепки; густо заклубился серый дым, – пожарный поставил в него бочку, дым стал более густ, и затем из бочки взметнулось густокрасное пламя. На улице стало весело и шумно, дом напротив разрумянился, помолодел, пожарные и солдаты тоже помолодели, сделались тоньше, стройней. Залоснились, точно маслом облитые, бронзовые кони с красными глазами. Удивительно легко выламывали из ледяного холма и бросали в огонь кресла, сундук, какую-то дверь, сани извозчика, большой отрезок телеграфного столба. Человек пять солдат, передав винтовки товарищам, тоже ломали и дробили отжившие вещи, – остальные солдаты подвигались всё ближе к огню; в воздухе, окрашенном в два цвета, дымно-синеватый и багряный, штыки блестели, точно удлиненные огни свеч, и так же струились вверх. Некоторые солдаты держали в руках по два ружья, – у одного красноватые штыки торчали как будто из головы, а другой, очень крупный, прыгал перед огнем, размахивая руками, и кричал.

Пожарные в касках и черных куртках стояли у ворот дома Винокурова, не принимая участия в работе; их медные головы точно плавились, и было что-то очень важное в черных неподвижных фигурах, с головами римских легионеров.

– Красиво, – тихо отметил Самгин. Варвара, толкнув его плечом, спросила:

– Да?

И, тотчас отшатнувшись, оскорбление сказала:

– С подоконника течет, – фу!

Самгин отошел прочь, усмехаясь, думая, что вот она часто упрекала его в равнодушии ко всему красивому, а сама не видит, как великолепна эта картина. Он чувствовал себя растроганным, он как будто жалел баррикаду и в то же время был благодарен кому-то, за что-то. Прошел в кабинет к себе, там тоже долго стоял у окна, бездумно глядя, как горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи. Костер стал гореть не очень ярко; тогда пожарные, входя во дворы, приносили оттуда тюленья дров, подкладывали их в огонь, – на минуту дым становился гуще, а затем огонь яростно взрывал его, и отблески пламени заставляли дома дрожать, ежиться. Петом дома потемнели, застыли раскаленные штыки и каски, высокий пожарный разбежался и перепрыгнул через груду углей в темноту.

С утра равномерно начали стрелять пушки. Удары казались еще более мощными, точно в мерзлую землю вгоняли чугунной бабой с копра огромную сваю...

«Сомнительный способ укрепления власти царя», – весьма спокойно подумал Самгин, одеваясь, и сам удивился тому, что думает спокойно. В столовой энергично стучала посудой Варвара.

– Невероятно! – воскликнула она навстречу ему. – Чорт знает что! Перебита масса посуды.

В белом платке на голове, в переднике, с измятым лицом, она стала похожа на горничную.