Жизнь Клима Самгина. "Прощальный" роман писателя в одном томе

Горький Максим

— Почему — старика? — шутливо спросил Самгин.

— Спокойнее, — ответила она, шурша бумагами. — Не ограбит. Не убьет.

— А какого дела мастер Захарий?

— Захарий-то? Да — никакого. Обыкновенный мечтатель и бродяга по трудным местам, — по трудным не на земле, а — в книгах.

Небрежно сбросив счета на диван, она оперлась локтями на стол и, сжав лицо ладонями, улыбаясь, сказала:

— Обижен на тебя Захарий, жаловался, что ты — горд, не пожелал объяснить ему чего-то в Отрадном и

с мужиками тоже гордо вел себя.

Самгин, пожав плечами, ответил:

— Я — тоже не мастер по части объяснений. Самому многое неясно. А с мужиками и вообще не умею говорить. Марина перебила его речь, спросив:

— А Валентин жаловался на меня?

Самгин даже вздрогнул, почувствовав нечто подозрительное в том, что она предупредила его.

Ее глаза улыбались знакомо, но острее, чем всегда, и острота улыбки заставила его вспомнить о ее гневе на попов. Он заговорил осторожно:

— Он любит жаловаться на себя. Он вообще словоохотлив.

— Болтун, — вставила Марина. — Но поругивает и меня, да?

— Нет. Впрочем, — назвал тебя хитрой.

— Только-то?

Она тихонько и неприятно засмеялась, глядя на Самгина так, что он понял: не верит ему. Тогда, совершенно неожиданно для себя, он сказал вполголоса и протирая платком очки:

— Вечером, после пожара, он говорил… странно! Он как будто старался внушить мне, что ты устроила меня рядом с ним намеренно, по признаку некоторого сродства наших характеров и как бы в целях взаимного воспитания нашего…

Выговорив это, Самгин смутился, почувствовал, что даже кровь бросилась в лицо ему. Никогда раньше эта мысль не являлась у него, и он был поражен тем, что она явилась. Он видел, что Марина тоже покраснела. Медленно сняв руки со стола, она откинулась на спинку дивана и, сдвинув брови, строго сказала:

— Ну, это ты сам выдумал!

— Он был нетрезв, — пробормотал Самгин, уронив очки на ковер, и, когда наклонился поднять их, услышал над своей головой:

— Ты хочешь напомнить: «Что у трезвого — на уме, у пьяного — на языке»? Нет, Валентин — фантазер, но это для него слишком тонко. Это — твоя догадка, Клим Иванович. И — по лицу вижу — твоя!

Скрестив руки на груди, занавесив глаза ресницами, она продолжала:

— Не знаю — благодарить ли тебя за такое высокое мнение о моей хитрости или — обругать, чтоб тебе стыдно стало? Но тебе, кажется, уже и стыдно.

Самгин чувствовал себя отвратительно.

«Веду я себя с нею глупо, как мальчишка», — думал он.

Марина молчала, покусывая губы и явно ожидая: что он скажет?

Он сказал:

— Видишь ли — в его речах было нечто похожее на то, что я рассказывал тебе про себя…

— Еще лучше! — вскричала Марина, разведя руками, и, захохотав, раскачиваясь, спросила сквозь смех: — Да — что ты говоришь, подумай!

Я буду говорить с ним — таким — о тебе! Как же ты сам себя ставишь? Это все мизантропия твоя. Ну — удивил! А знаешь, это — плохо!

Несколько оправясь, Самгин заговорил:

— Я не мог не отметить некоторого, так сказать, пародийного совпадения…

— Оставь, — сказала Марина, махнув на него рукой. — Оставь — и забудь это. — Затем, покачивая головою, она продолжала тихо и задумчиво:

— До чего ты — странный человек! И чем так провинился пред собой, за что себя наказываешь?

Это было сказано очень хорошо, с таким теплым, искренним удивлением. Она говорила и еще что-то таким же тоном, и Самгин благодарно отметил:

«Так никто не говорил со мной». Мелькнуло в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые глаза, — но нельзя же ставить Дуняшу рядом с этой женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук, говорила уже деловито, хотя и мягко:

— Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.

Сделав паузу, скрывая нервную зевоту, она продолжала в том же легком тоне:

— У Валентина кое-что есть и — немало, но — он под опекой. По-вашему, юридически, это называется, — если не ошибаюсь, — недееспособен. Опека наложена по завещанию отца, за расточительность, опекун — крестный его отец Логинов, фабрикант стекла, человек — старый, больной, — фактически опека в моих руках. Года три тому назад, когда Валентину минуло двадцать два, он, тайно от меня, подал прошение на высочайшее имя об отмене опеки, ему — отказали в этом. Первый его брак не совсем законен, но жена оказалась умницей и честным человеком… впрочем, это — неважно.

Устало вздохнув, Марина оглянулась, понизила голос.

— Теперь Валентин затеял новую канитель, — им руководят девицы Радомысловы и веселые люди их кружка. Цель у них — ясная: обобрать болвана, это я уже сказала. Вот какая история. Он рассказывал тебе?

— Никогда, ни слова, — сказал Самгин, очень довольный, что может сказать так решительно.

Почесывая нос мизинцем, она спросила:

— Флигель-то он сам поджег?

— Нет, не думаю.

— Грозил, что подожжет.