Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви (др. изд.)
Шрифт:
– Весело тут живется! – произнес малоизвестный (а лучше сказать, вообще никому не известный) писатель по фамилии Кырля, еще с вечера прибившийся к Косте.
Официально он считался представителем одной из Прибалтийских республик, хотя статуса гражданина на своей родине так и не получил. Мало того, вступив в «Союз неграждан», он вскоре был исключен и оттуда, став таким образом негражданином в квадрате.
Вообще Кырля был существом в своем роде уникальным. Если Костя губил все своей любовью, а его сынок ломал любой предмет, попадавшийся в руки, то Кырля постоянно попадал во всякие
За неполные сутки пребывания здесь он уже успел потерять ключ от комнаты, провалиться в открытый канализационный люк и подвергнуться ограблению со стороны парочки сопляков, заглянувших в общежитие к подружкам. На завтраке Кырля опрокинул на себя тарелку с глазуньей, а потом сломал зуб о камушек, случайно оказавшийся в начинке голубца.
Печать жертвы лежала на всем его облике столь же ясно, как следы тернового венца на челе Спасителя. Он словно бы искал неприятностей. Более того, со стороны казалось, что, переживая очередное злоключение, Кырля испытывает мазохистское удовлетворение.
– Ты новость слышал? – произнес он, понизив голос. – По результатам обсуждения представленных на конгресс литературных произведений кому-то из нас будет вручена Государственная премия.
– Диплом или деньги? – уточнил Костя.
– И то и другое.
– А много денег?
– Прилично.
– Тогда все ясно. Лауреатом станет Верещалкин. За автобиографический очерк «На службе светлым идеалам».
– Разве у него есть такой?
– Напишет. Или тебя заставит написать.
– Я писать-то не очень умею, – сознался Кырля. – Только заметки для многотиражки…
– Как же тебя Верещалкин откопал?
– Мы с ним когда-то на армейских сборах вместе были. Вот и обменялись адресами.
– Тогда не исключено, что премия достанется тебе, – обнадежил Кырлю Костя. – Тут порядки семейные. Все делится только между своими.
В конце концов автобусы пришли, да еще в сопровождении грузовика с вооруженной охраной. Как пояснил Верещалкин, путь предстоял неблизкий, а обстановка осложнялась с каждым днем.
– Что это хоть за типы? – поинтересовался Бубенцов, подозрительно глядя на охрану. – Ни погон, ни знаков различия. Камуфляж вроде наш, а обуты в импортные кроссовки.
– Народное ополчение, – ответил Верещалкин. – Только ты их, сотник, не трогай. Люди они дикие. Потомки не то персов, не то ассирийцев. Исповедуют чуть ли не манихейство. С казаками они еще двести лет назад воевали.
– А сейчас, значит, на вашей стороне? – На лице Бубенцова отразилось изрядное сомнение.
– Конечно! – горячо заверил его Верещалкин, сам старавшийся обходить охранников стороной. – Это еще раз доказывает, что конфликт здесь не национальный, а политический, разжигаемый извне реакционными силами. На нашей стороне здоровые силы всех народов, населяющих регион.
– Ясно, – кивнул Бубенцов. – А нездоровые силы, само собой, против. Только боюсь, туго вам придется, когда эти нездоровые силы всем скопом навалятся.
– Не распространяй панику, сотник, – поморщился Верещалкин. – Выше голову! Тебя, между прочим, в самое ближайшее время ждет сюрприз.
«Ага, – подумал Костя с горечью, – не о премии ли
Дорога шла по берегу реки, повторяя все ее изгибы. Для уроженца средней полосы, каковым являлся Костя, окружающий пейзаж представлял немалый интерес – кукурузные поля на том берегу, персиковые сады на этом, стада овец, охраняемые одними только овчарками.
Впрочем, вскоре выяснилось, что и персиковые сады, и кукурузные поля заминированы, а к овцам никто не смеет приблизиться, поскольку все пространство контролируется невидимыми снайперами.
Иногда слева от дороги тянулись пустые, небрежно отрытые окопы. Можно было подумать, что здесь не воевать собираются, а играть в пионерскую игру «Зарница». Тем не менее кое-где в окопах поблескивали груды автоматных гильз.
Верещалкин, исполнявший обязанности добровольного гида, попросил обратить внимание направо. Как раз в этот момент автобусы проезжали мимо довольно безобразной статуи, по всей вероятности, изображавшей юного Ильича, похожего на кудрявого лупоглазого херувимчика. Один глаз статуи был изуродован пулей, явно прилетевшей из-за реки.
– Вот так относятся наши враги к историческим и архитектурным ценностям, – с болью в голосе произнес Верещалкин. – Кому, спрашивается, мешала эта скромная скульптура? Ну зачем было стрелять в нее?
– Незачем, – согласился Костя, озлобленный тем фактом, что о литературной премии можно было и не мечтать. – Эту скромную скульптуру нужно было взорвать динамитом, чтобы она не уродовала окружающий ландшафт.
– Жмуркин, как ты можешь говорить такое! – возмутился Верещалкин. – А еще прогрессивный писатель!
– Это вы меня в прогрессивные писатели определили, – возразил Костя. – А на самом деле я, возможно, очень даже реакционный.
– Вот мы это и выясним при разборе твоих произведений.
– А что толку? Пусть они даже гениальными окажутся. Премии-то мне не видать как своих ушей. Ведь все заранее определено. – По примеру отсутствующего Вершкова, Костя решил резать правду-матку прямо в глаза.
– Про какую премию ты речь ведешь? – Верещалкин изобразил удивление. – Не понимаю…
– Не надо притворяться! Мне вчера один добрый человек из местной администрации все рассказал, – соврал Костя.
– Ах вот ты о чем! – Верещалкин хлопнул себя по лбу. – А я и не понял сразу… Так то премия государственного значения. И присуждаться будет не только за литературные заслуги, но и за деятельность, так сказать, на идеологическом фронте.
Писатели, весьма заинтригованные этой новостью, засыпали Верещалкина градом вопросов, но, на его счастье, сразу за поворотом показалась арка, обвитая свежей виноградной лозой и увенчанная лозунгом «Добро пожаловать!».
Автобусы остановились среди голого поля, раньше, наверное, служившего овечьим пастбищем. Кое-где были разбиты брезентовые армейские палатки, наспех сооружены дощатые помосты и установлены киоски, ранее находившиеся в ведении «Союзпечати». Была здесь и желтая будка-стакан, из которой на этот раз действительно торговали чем-то освежающим.