Жизнь Ленина. Том 2

Фишер Луис

Многие заводы были закрыты. Более половины паровозов стояло без дела, ожидая ремонта. Разруха с такой ясностью представала глазу, что большая часть рабочих понимала необходимость крайних мер для подъема производительности труда. Кроме того, после веков царской власти, повиновение государству вошло в привычку. А государство, сказал рабочим Ларин, теперь принадлежало им самим. «Октябрьский переворот,— писал он в газете «Экономическая жизнь» за 20 марта 1920 г.,— превратил объединенный пролетариат из наемного раба капитализма в хозяина промышленности в лице пролетарской государственной власти...» «Вот это так!» — написал Ленин на полях статьи.

«Класс-наемник стал классом-предпринимате-лем»,— продолжал Ларин.

«Глупо!» — комментировал Ленин¹⁹³.

Ленин заметил тонкое, но очень важное противоречие в рассуждениях Ларина. Он соглашался, что хозяином промышленности теперь является объединенный

пролетариат, олицетворяемый правительством. Рабочие передали свои права владельцев государству и поэтому больше не являлись «предпринимателями», и называть их предпринимателями «глупо», хотя советская пропаганда и повторяла без конца: «Твой завод, себе строишь». Кое-кто принимал эту пропаганду всерьез и хотел, чтобы рабочие сами управляли своей собственностью.

Но владельцем было государство, поэтому управление было в его руках. Оно осуществлялось «назначенцами», выдвинутыми партией и служившими ей. В партии же в 1920 году было 600 тысяч членов. В профсоюзах было три миллиона. Некоторые профсоюзные и партийные деятели считали, что рабочий класс, организованный в союзы, должен играть ведущую роль в управлении несельскохозяйственным сектором национальной экономики. Этот вопрос вызвал бурные политические дебаты в 1920—1921 гг., оставившие глубокий след в советской истории. Оппозиции не нравилась ленинская идея единоначалия в управлении промышленностью. Этой идее она противопоставляла принцип коллегиального управления. В коллегиях должны были участвовать технические специалисты и рабочие, назначенные профсоюзами. Ленин возражал.

Официальная профсоюзная позиция была изложена в марте 1920 года в тезисах члена ЦК и председателя ВЦСПС Михаила Томского. Он предложил сохранить «существующий ныне принцип коллегиального управления промышленностью, начиная с президиума ВСНХ до заводоуправления включительно», за исключением «особых случаев», когда допускается, по взаимному соглашению ВСНХ и ВЦСПС или ЦК, «единоличное управление отдельными предприятиями». Далее, «профсоюзы должны решительно отказаться от

внесения вредной двойственности в дело управления производством и присвоения органами союза не принадлежащих им функций органов управления и непосредственного регулирования промышленностью». Наконец, в интересах восстановления хозяйства, «профсоюзы всячески должны содействовать работе трудармий и успешному проведению трудовой повинности»

Позиция Томского была достаточно широка, она включала и единоличное управление, и в 1921 году он без труда присоединился к ленинской платформе. *

Более крайняя точка зрения отстаивалась «Рабочей оппозицией» под водительством бывшего народного комиссара труда и комиссара торговли и промышленности А. Г. Шляпникова, деятелей профсоюза рабо-чих-металлистов Ю. Лутовинова и С. Медведева и темпераментной феминистки Александры Коллонтай. Коллонтай, к ужасу и отвращению Ленина, проповедовала свободную любовь и проводила эту проповедь в жизнь. В то время она как раз жила с Шляпниковым. Излагая взгляды группы в брошюре «Рабочая оппозиция»^{194 195}, она спрашивала, «кто будет создавать новые формы народного хозяйства,— техники, хозяйственники, психологически еще связанные с прошлым, советские назначенцы, среди которых еще мало коммунистов, или же рабочие коллективы, представленные профсоюзами». Она призывала коммунистическую партию прислушаться к здоровому классовому голосу широких трудящихся масс. Только производственная мощь восставшего класса, выражающаяся в форме профсоюзов, писала она, приведет к восстановлению и развитию производственных сил страны, к очистке самой партии от чуждых ей элементов, к внутрипартийной демократии, свободе мнения и критики.

Как видно, Коллонтай и ее друзья заботились не только о профсоюзах. Их беспокоили условия, сложившиеся внутри самой партии. Они хотели, чтобы профсоюзы выполняли независимую функцию и, таким образом, приобрели хотя бы ограниченную власть. Этого они хотели не только ради блага рабочих и профсоюзов, но и ради партии, которая, если все задачи управления будут возложены на нее, может обюрократиться и подчиниться политическому единовластию.

Рабочая оппозиция нашла поддержку в лице демократических централистов. Ими руководил В. Н. Максимовский, в 1918 году — противник Брестского мира, затем — замнаркома просвещения, позже — профессор; бывший рабочий-маляр Т. В. Сапронов, в 1925—27 гг.— один из лидеров правой оппозиционной группы «15», позднее исключенный из партии, и Н. Осинский (В. В. Оболенский) — экономист и литератор, противник Брестского договора, позже бывший одно время советским полпредом в Швеции и кандидатом в члены ЦК.

Осинский, Сапронов и Максимовский представили свои тезисы IX съезду РКП в марте 1920 года. Начинались эти тезисы с академически объективного вступления: «Ни коллегиальность, ни единоличие

по отдельности не являются для пролетарской власти единственным и безусловным началом организационного строительства... Ни одно из этих начал не имеет абсолютных технических преимуществ». Но «с точки зрения социально-политической, коллегиальность обладает рядом преимуществ... Коллегия — высшая ступень школы государственного управления». (Ленин называл профсоюзы «школой коммунизма».) «Только она приучает решать частные вопросы с точки зрения интересов целого». Кроме того, «коллегиальная работа — лучший способ вовлечения бывших буржуазных специалистов в русло товарищеского взаимодействия, пропитывания их пролетарской психологией и в то же время — лучший способ контроля над ними, пока старые навыки и старая психология не будут ими окончательно изжиты». Наконец, только коллегиальная система предотвратит «бюрократическое омертвение советского аппарата».

Рыков тоже чувствовал опасность. Алексей Рыков, убежденный «правый», в 1920 году — председатель ВСНХ, а позже председатель Совнаркома, т. е. советский премьер, предостерегал от создания правящей касты, состоящей в основном из техников и инженеров-администраторов и т. д., чьей привилегией будет управление рабочими и крестьянами¹⁹⁶. Таким образом, не только «левые» оппозиционеры видели будущее в темном свете.

Чтобы предотвратить бюрократические злоупотребления, в марте 1919 года советское правительство учредило Рабоче-крестьянскую инспекцию, сокращенно — РКИ или Рабкрин. Наркомом РКИ был назначен Сталин, в то время уже имевший пост наркома по делам национальностей. В новом комиссариате работали многочисленные коммунисты-энтузиасты, боровшиеся с формализмом, безответственностью, волокитой, кумовством и прочими характерными грехами совслужа-щих. Но главным фактом в существовании Рабкрина был Сталин. По долгу службы он собирал и сортировал данные о фаворитизме, разложении, бюрократизме и проч. в государственном и партийном аппарате. У него были сведения обо всех высокопоставленных служащих. Он вершил судьбами и карьерами людей: у Рабкрина была мертвая хватка, Рабкрин возбуждал страх и поощрял доносы. С помощью Рабкрина Сталину легко было вербовать себе подручных.

Жестокость и беспощадность Сталина делали его подходящим человеком для руководства Рабкрином. Из таких соображений, вероятно, Ленин его и назначил, хотя точная причина назначения остается неизвестной. Личное властолюбие было так чуждо Ленину, что он не замечал его в Сталине. Возможно, что другие кандидаты брезговали участием в чистках и шпионстве. Возможно, что Ленин просто еще не раскусил Сталина в те годы. Ленин знал Сталина как талантливого организатора «экспроприаций», пополнявших партийную казну в дореволюционные годы, и как злейшего врага меньшевизма. Когда в феврале 1913 года Сталин с этой репутацией приехал к Ленину в Краков, Ленин, по словам Крупской, написал о нем Горькому: «У нас один чудесный грузин засел...» После революции в письмах Сталина к Ленину появляется необычайная грубость. Ленин, вероятно, приписывал ее малокультурной натуре грузинского горца, не тронутого Европой и привыкшего к яростным междоусобицам диких жителей Кавказа. До смерти Ленина и в течение нескольких лет после нее Сталин вел себя очень скромно, не ища ни популярности, ни рекламы. Это кажущееся самопожертвование на алтарь сурового долга на самом деле скрывало манию величия, принявшую, в конце концов, масштабы психического заболевания и стоившую жизни миллионам людей. Но те, кто задним умом крепок, вряд ли имеют право упрекать других в отсутствии дара предвидения. Ленин вряд ли мог предвидеть сталинское уничтожение жизней и талантов в тридцатых, сороковых и пятидесятых годах.

Глядя назад, становится ясным, что Сталин хотел смыть имена Ленина—Троцкого, которые история связала с большевистской революцией, и заменить их именами Ленина—Сталина. На многие годы в коммунистическом мире ему это удалось. Отец Сталина был пьяница-сапожник, бивший его. Студентом духовой семинарии в Тифлисе Сталин отверг Бога-Отца и стал атеистом. Психоаналитик мог бы сказать, что, отвергнув двух отцов, Сталин попытался найти третьего в Ленине,— на этот раз отца, которого можно было бы боготворить. «Я надеялся увидеть горного орла нашей партии,— писал Сталин о своей первой встрече с Лениным,— великого человека, великого не только политически, но, если угодно, и физически, ибо Ленин рисовался в моем воображении в виде великана, статного и представительного». Политический аналитик сказал бы, что Сталин выказывал по отношению к Ленину собачью преданность, рассчитанную на то, чтобы выиграть доверие, одобрение и продвижение по службе. Но на пути Сталина стоял Троцкий, занимавший место непосредственно рядом с Лениным и не скрывавший своего презрения, презрения «интеллигентного человека» к вульгарному, некультурному, провинциальному Сталину. «Сталин всегда меня отталкивал»,— пишет Троцкий в своей автобиографии.