Жизнь Ленина
Шрифт:
Вторая составная часть коммунизма, второстепенная только по отношению к партийной диктатуре, это национализм. Поэтому Ленина так волновал вопрос о создания СССР и т. н. «грузинский вопрос». В конце декабря 1922 года он продиктовал статью о национальном вопросе и отослал ее Троцкому, «которому В. И. поручил защищать его точку зрения по данному вопросу на Партсъезде, ввиду их солидарности в данном вопросе». Вопрос о национальностях «чрезвычайно волновал его и он готовился выступать по нему на Партсъезде»{1103}. Создание СССР было провозглашено на очередном съезде советов 30 декабря 1922 года. Но полномочия федерального, всесоюзного правительства и полномочия правительств союзных республик остались неразграниченными. Именно этот больной вопрос так беспокоил
Следующая запись Фотиевой 30 января: «В. И. сказал что вчера на его вопрос, сможет ли он выступить на съезде 30 марта, доктор ответил отрицательно, но обещал, что к этому сроку он встанет, а через месяц ему будут разрешены газеты. Вернувшись к вопросу о грузинской комиссии, он сказал смеясь: «Это ведь не газеты, значит я могу и сейчас читать». Настроение, по-видимому, недурное. Компресса на голове нет».
Это первое указание на то, что Ленин был прикован к постели и диктовал лежа.
1 февраля Ленин вызвал Фотиеву в 6 часов 30 минут вечера. Ее запись в дневнике гласит: «Сообщила, что Политбюро разрешило материалы получить. Дал указание, на что обратить внимание и вообще как ими пользоваться… Предполагалось, что для изучения их понадобится недели четыре. Спросил об отношении Цюрупы и других к его статье» о Рабкрине и реорганизации партии. Фотиева ответила, что замнаркома Рабкрина Свидерский «согласен вполне», а Цюрупа сомневается, смогут ли 300–400 человек выполнять все функции Рабкрина. Ленин спросил также, «был ли вопрос о статье в ЦК. Ответила, что мне это неизвестно».
Грузинский вопрос для Ленина стал вопросом о Сталине, об их разногласиях со Сталиным относительно разделения власти между федеративным правительством и национальными республиками. В случае войны, национальные меньшинства, организованные в свои республики или области на окраинах государства, могли переметнуться на сторону противника; в мирное время от них можно было ожидать саботажа, мятежей, чрезмерной медлительности и прочих неприятностей. Вопрос заключался в том, сколько «независимости» можно было дать им для удовлетворения национального самолюбия без потерь для Кремля. Что касалось территориальных потерь, Ленин был не менее тверд, чем Сталин. Независимость в форме отделения исключалась. Но Ленин понимал, что у Сталина не хватает тонкости, чтобы наладить деликатную связь между окраинами и центром. Если Сталин мог быть груб к Крупской, он мог быть груб и к деликатным чувствам национальных меньшинств, а такая грубость довела бы до беды. Ленина мучило, что он не мог присутствовать на съезде, не мог сам взяться за решение этого вопроса, не мог одновременно нанести удар по Сталину, снять его с должности генсека, как он советовал в своем «Письме к съезду», вошедшем в историю под именем «завещания Ленина».
«Письмо» было секретным. Открытое нападение на Сталина на личной почве или по вопросу о национальностях вызвало бы целую бурю и раскол в партии и во всей стране. Разочарованный, прикованный к постели, Ленин искал утешения в чтении и в диктовке. «2 февраля через Н. К. Крупскую В. И. Ленин просил достать у М. П. Павловича книги: А. Е. Ходоров. «Мировой империализм и Китай. Опыт полит. — эконом. исследования». (Шанхай, 1922) и М. П. Павлович. «Советская Россия и империалистическая
Володичева занесла в дневник: «Не видела с 23 января. По внешнему виду значительная перемена к лучшему: свежий, бодрый вид. Диктует, как всегда, превосходно: без остановки, очень редко затрудняясь в выражениях, вернее, не диктует, а говорит, жестикулируя. Компресса на голове нет».
На следующий день Ленин вызвал на несколько минут Фотиеву. Просмотрела ли она материал по грузинскому вопросу? Фотиева ответила, что «только с внешней стороны и что их оказалось не так много, как мы предполагали. Спросил, был ли этот вопрос в Политбюро. Я ответила, что не имею права об этом говорить».
Ленин: «Вам запрещено говорить именно и специально об этом?»
Фотиева: «Нет, вообще я не имею права говорить о текущих делах».
Ленин: «Значит, это текущее дело».
«Я поняла, что сделала оплошность, — пишет Фотиева. — Повторила, что не имею права говорить».
Ленин сказал: «Я знаю об этом деле еще от Дзержинского, до моей болезни. Комиссия делала доклад в Политбюро?»
«Да, делала, — ответила Фотиева, — Политбюро в общем утвердило ее решение, насколько я помню». (В решении комиссии Орджоникидзе был оправдан.)
Ленин Фотиевой: «Ну, я думаю, что вы сделаете вашу реляцию недели через три и тогда я обращусь с письмом».
Фотиева ушла, когда пришли доктора: Ферстер, недавно приехавший из Германии, Кожевников и Крамер. В дневнике она написала: «Вид веселый и бодрый, может быть, несколько возбужден перед визитом Ферстера, который давно его не видел».
4 февраля Ленин продолжал диктовать вторую статью о Рабкрине, которую он озаглавил «Лучше меньше, да лучше». Крупская передала Володичевой, что Ферстер разрешил Ленину гимнастику, прибавил часы для диктовки статей «и что Владимир Ильич очень доволен». Но когда Володичева вернулась к Ленину в восемь часов вечера, «темп диктовки был медленнее обычного. Компресс на голове. Лицо побледнело. Видимо, устал».
5 февраля Фотиева была нездорова и не пришла. Поэтому Ленин 20 минут разговаривал с другой секретаршей, Марией Игнатьевной Гляссер. Она записала в дневник: «Видела В. И. первый раз за время его болезни. Выглядит, по-моему, хорошо и бодро, только несколько бледнее, чем раньше. Говорит медленно, жестикулируя левой рукой и перебирая пальцами правой. Компресса на голове нет». Речь шла опять о комиссии Дзержинского по грузинскому вопросу. Ленин считал, что придется послать на Кавказ за дополнительными материалами. Этот вопрос не давал ему отдыха. Было ясно, что он собирался обрушиться на Сталина и его союзников с письмом. Он спросил Гляссер, сколько дней осталось до съезда. «Месяц и двадцать пять дней», — ответила та.
Он все еще надеялся выступить перед съездом.
Володичева провела полтора часа с Лениным 6 февраля. Сначала он прочитал свою новую статью и попросил не вносить поправки чернилами, а каждый раз заново перепечатывать всю статью. Потом стал диктовать дальше. «Диктовка длилась минут 15–20. Прекратил диктовку сам». Ленин был в хорошем настроении, шутил, жалел, что не может писать от руки или диктовать, как диктовал в 1918 году стенографу Троцкого, гуляя по комнате. В постели лежать ему было трудно.
7 февраля на вызов Ленина пришла Фотиева. Ленин спрашивал о результатах переписи советских служащих. Фотиева сказала, что для этого нужно разрешение Сталина. Все секретари Ленина были верны ему, но они были членами партии и обязаны были подчиняться приказам генсека. Спрашивал Ленин и о том, как идет чтение материалов грузинской комиссии и предполагает ли коллегия Рабкрина «сделать шаг государственной важности» в связи с статьей Ленина в «Правде» или откладывает решение до съезда.
«Сегодня, — пишет Фотиева в дневнике дежурств, — Кожевников сказал, что в здоровье В. И. громадное улучшение. Он уже двигает рукой и сам начинает верить, что будет владеть ею». Но, когда на другое утро пришла Володичева, оказалось, что Ленину хуже. Вечером он был утомлен, и Крупская сказала, что на следующий день Ленин диктовать не будет.