Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Ему казалось, что он кружится в сухом и горячем вихре и стремглав летит куда-то вместе с нею. Он стал вырываться из её объятий, тогда женщина мягко и покорно развела руки и, застёгивая дрожащими пальцами ворот сорочки, тупо проговорила:
– Ну, бог с тобой, - иди, - прости тебе Христос...
– Я не скажу, - тихо молвил Матвей и, чувствуя, что она не поняла или не верит ему, повторил: - Слышишь - не скажу!
Палага странно согнулась, стала маленькой, до смешного, и, тревожно заглянув в лицо ему, спросила шёпотом:
– Ей-богу?
–
– сказал он, подняв глаза к потолку амбара, перекрестился и взял её за руки.
– Только ты не уходи, пожалуйста...
– Мотя, - ах, господи!
Снова обняв его, она поцеловала лоб и щёки пасынка, радостно блестя глазами, полными слёз, и повела куда-то, говоря низким, точно чужим голосом:
– Сиротина мой - спасибо тебе!
Потом они сидели близко друг ко другу в саду, под вишнями, над ними чирикали воробьи, расклёвывая ягоды; был конец июня, липа цвела, цветень её золотил листья, медовый запах сладко кружил голову юноши.
Палага, поводя в воздухе белой, холёной рукой, задушевно говорила:
– Гляжу я на тебя - ходишь ты тихонький и словно бы не здешний, думаю - уйдёт он за матерью своей, сирота, лишит кого-то счастья-радости любовной! Сбились мы все тут, как зайцы в половодье, на острове маленьком, и отец твой, и я, и этот человек, и всем нам - каждому сиротство своё - как слепота!
Её румяное лицо казалось Матвею удивительно красивым, речь - умною, как речи дьячка Коренева. Всё ещё чувствуя волнение и стыдный трепет в теле, он доверчиво смотрел в глаза ей, и ему хотелось положить голову на круглое, немного загоревшее её плечо.
Вдруг откуда-то явилась рыжая борода отца, юноша вскочил на ноги, как будто его прутом хлестнуло, а женщина поднялась тяжко, точно старуха.
– Я проснулся, кричу - Палага, квасу...
– ворчал старик, позёвывая и крестя рот.
– О чём беседу вели?
На нём была надета татарская рубаха, из-под неё торчали голые икры, обмотанные синим узором вздутых вен. Багровое лицо горело среди зелени огромным, чудным цветком, окружённое, как сиянием, рыжими волосами.
Матвей перевёл глаза на мачеху - стройная, румяная, с маленьким, точно у ребёнка, ртом, она стояла, покорно сложив руки на груди, бледная.
– Я кого спрашиваю?
– рявкнул старик.
Сын негромко ответил, глядя под ноги себе:
– Она мне рассказывала...
– Как в Балымерах мужики жили, за барами, - вздохнув, договорила Палага.
– Расскажет она!
– проворчал Кожемякин, косо посмотрев на жену, и сурово отослал её готовить чай.
Матвей видел его тяжёлый, подозрительный взгляд и напряжённо искал, что сказать старику, а тот сел на скамью, широко расставив голые ноги, распустил сердито надутые губы в улыбку и спросил:
– Ну, что скажешь?
– За баней на берёзе ремез гнездо свил, - вдруг выдумал Матвей и испуганно оглянулся, сообразив: "Сейчас велит - покажи!"
– Это ты врёшь, брат!
– сказал отец и завыл, зевая.
Сад вздрогнул, точно расправив
– Кабы ремез, - поучительно гудел отец, - он бы гнездо строил на дереве с большим да крепким листом. Ремез - шьёт гнездо, - это надо знать!
Матвей облегчённо вздохнул, и ему стало жалко отца, стыдно перед ним. Старик оглянул сад и, почёсывая бороду, благодарно поднял глаза к небу.
– Добёр господь к земле своей - эко украсил её щедро как!
Смерил сына глазом и, вздохнув, продолжал:
– Велик ты становишься однако! Вот он - тайный ребячий рост: дерево летом не заметишь, сколько выросло, а весной, глядь - распустит наряды свои...
Скоро Палага крикнула пить чай. За столом старик начал хвалить Пушкаря.
– Хорош солдат - железо, прямо сказать! Работе - друг, а не то, что как все у нас: пришёл, алтын сорвал, будто сук сломал, дерево сохнет, а он и не охнет! Говорил он про тебя намедни, что ты к делу хорошо будто пригляделся. Я ему верю. Ему во всём верить можно: язык свихнёт, а не соврёт!
Матвей поперхнулся крошками сдобной лепёшки, а Палага шумно вздохнула.
– Говорил он мне, - продолжал Кожемякин, - хочу, говорит, для племяшей избёнку поправить, дай-ко ты мне вперёд рублёв сорок. Изволь, получи! И сто - дам. Потому, говорю, крупа драная, что хороший работник - делу второй хозяин, половина удачи...
Юноша, искоса поглядывая на Палагу, удивлялся: её розовое кукольное лицо было, как всегда, покорно спокойно, глаза красиво прикрыты ласковыми тенями ресниц; она жевала лепёшку не торопясь и не открывая рта, и красные губы её жили, как лепестки цветка под тихим ветром.
Добродушно ворчала вода в самоваре, тонко свистел пар, вырываясь из-под крышки, в саду распевала малиновка; оттуда вливались вечерние, тёплые запахи липы, мяты и смородины, в горнице пахло крепким чаем, душистым, как ладан, берёзовым углём и сдобным тестом. Было мирно, и душа мальчика, заласканная песнью, красками и запахами догоравшего дня, приветно и виновно раскрывалась встречу словам отца.
"А кабы сказал я ему про Палагу, - смутно подумал он, - плакала бы она, избитая, а он зверем рычал бы на всех..."
– Теперь, вот, - ухмыляясь, насмешливо говорил Савелий, - мещанство фордыбачить начало: я-ста да мы-ста, два-ста да три-ста, горожане-де мы, хозяева! Это - глупость, Мотя! Все мы - работники для матушки России, это Пушкарь понимает. Он мне сколько раз кричал: "Ты, говорит, рыжий, думаешь я на тебя работаю? На-ко", - и показывает кукиш мне. "Я, говорит, на царя работаю, на Россию-мать!" Да. А мещанишки боятся, что мужик их забьёт. Как государь-батюшка крестьянство из крепости изнял, да как теперь встряхнётся он, мужичок, оно, пожалуй, и верно, что туго придётся горожанам-то! Свободного народа прибавилось, слава те, господи! Горожане - они сами бы не прочь людей в крепость покупать, ан и не вышло дело! Теперь сказано всем: нуте-ка, попробуйте на воле жить!