Жизнь Матвея Кожемякина

Горький Максим

Пушкарь, Созонт и рабочие начали усердно подталкивать гостей к дверям, молодая плакала и утирала лицо рукавом кисейной рубахи.

"Словно кошка умывается", - подумал Матвей.

Вдруг поднявшись на ноги, отец выпрямился, тряхнул головой.

– Эх, дружки мои единственные! Ну-ка, повеселимся, коли живы! Василий Никитич, - доставай, что ли, гусли-то! Утешь! А ты, Палага, приведи себя в порядок - будет кукситься! Мотя, ты чего её дичишься? Гляди-ка, много ли она старше тебя?

– Стеня и трясыйся должен бы ты, Савелий,

жить, - говорил дьячок, доставая гусли из ящика.

– А в нём - беси играют!
– крикнул Пушкарь.

Матвей прижался к мачехе, она доверчиво обняла его за плечи, и оба они смотрели, как дьячок настраивает гусли.

Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.

Вот он положил гусли на край стола, засучил рукава подрясника и рубахи и, обнажив сухие жилистые руки, тихо провёл длинными пальцами вверх и вниз по струнам, говоря:

– Внимай, Савелий, это некая старинная кантата свадебная!

И приятным голосом запел, осыпая слова, как цветы росой, тихим звоном струн:

Венус любезная советовалася

Яблок, завистная, отняти,

Рекла бо: время нам скончати прения,

Сердца любовию спрягати...

Матвей, видя, что по щекам мачехи льются слёзы, тихонько толкнул её в бок:

– Не плачь!

А дьячок торжественно пел, обливая его лицо тёплым блеском хороших глаз:

Загадка вся сия да ныне явная,

Невеста славная днесь приведётся;

Два сердца, две души соединилися,

И - се - песнь брачная поётся...

– Не плачь, говорю!
– повторил Матвей, сам готовый плакать от славной музыки и печали, вызванной ею.

Она наклонилась к нему и прошептала знакомые слова:

– Скушно мне...

– Хорошо, да не весело!
– буйно кричал отец, выходя на середину горницы.
– А нуте-ка, братцы, гряньте вдвоём что-нибудь для старых костей, уважьте, право!

– И веселие свято есть, и ему сердцем послужим!
– согласно проговорил дьячок.

Марков схватил гитару, спрятал колени в живот, съёжился, сжался и вдруг залился высоким голосом:

Эх, да мимо нашего любимого села...

А дьячок ударил во все струны, осыпал запевку раскатистой трелью и сочно поднял песню:

Протекала матка Колыма-река...

Отец, передёрнув плечами, усмехнулся молодой, крикнул:

– Ну, Палага, выходи, что ли?

И, одна рука в бок, а другая за поясом, плавно пошёл вдоль горницы, встряхивая головой.

– Видно, идти мне!
– робко сказала Палага, встав и оправляя сарафан.

А песня

разгоралась:

Как по реченьке гоголюшка плывёт,

Выше бережка головушку несёт,

Ой, выше плечик крыльем взмахивает!..

Отец, как бы не касаясь пола, доплыл до Палаги и ударился прочь от неё, чётко и громко выбивая дробь каблуками кимряцких сапог. Тогда и Палага, уперев руки в крутые бёдра, боком пошла за ним, поводя бровями и как будто удивляясь чему-то, а в глазах её всё ещё блестели слёзы.

– Эхма, старость, - прочь с костей!
– покрикивал Савелий Кожемякин.

Стречу гоголю да утица плывёт,

Кличет гоголя, ах, ласково зовёт!..

Палага, точно голубая птица, плавала вокруг старика и негромко, несмело подпевала:

Понеж люди поговорку говорят,

Будто с милым во любви жить хорошо...

У Матвея слипались глаза. Сквозь серое облако он видел деревянное лицо Созонта с открытым ртом и поднятыми вверх бровями, видел длинную, прямую фигуру Пушкаря, качавшегося в двери, словно маятник; перед ним сливались в яркий вихрь голубые и жёлтые пятна, от весёлого звона гитары и гуслей, разымчивой песни и топота ног кружилась голова, и - мальчику было неловко.

Первый раз он видел, как пляшет отец, это нравилось ему и - смущало; он хотел, чтобы пляска скорее кончилась.

– Хозяин!
– просачивался сквозь шум угрюмый голос дворника.
– Народ собрался, поглядеть просятся... хозяин, народ там, говорю...

– Гони!
– хрипло сказал Кожемякин, остановясь и отирая пот с лица.

– Лаются.

– Гони, говорю! Народ! Свиньи, а - тоже!
– зверями себя величают...

– Ладу нет! Мы там пятеро...

– Ид-ди!
– крикнул отец, и лицо его потемнело.

К Матвею подошла мачеха, села рядом с ним и, застенчиво улыбнувшись, сказала:

– Вот я как расхрабрилася...

Он вдруг охватил её за шею так крепко, как мог, и, поцеловав щёку её, промычал тихо и бессвязно:

– Ты не бойся... вместе будем...

Палага цапала его голову и, всхлипывая, шептала:

– Мотенька, - спасибо те! Господи! Уж я послужу...

– Савелий, гляди-ка!
– крикнул лекарь.
– Эге-ге!

Мальчик поднял голову: перед ним, широко улыбаясь, стоял отец; качался солдат, тёмный и плоский, точно из старой доски вырезанный; хохотал круглый, как бочка, лекарь, прищурив калмыцкие глаза, и дрожало в смехе топорное лицо дьячка.

– Каково?
– кричал Марков.
– Молодой - не ждёт, а?

– Это - хо-орошо!
– усмехаясь, тянул отец и теребил рыжую бороду, качая головой.

Лицо мачехи побледнело, она растерянно мигала глазами, говоря:

– Он ведь сам это...

Матвей сконфузился и заплакал, прислонясь к ней; тогда солдат, схватив его за руку, крикнул:

– Пошли прочь, беси! Пакостники!

И отвёл взволнованного мальчика спать, убеждая его по дороге:

– Ты - не гляди на них, - дураки они!