Жизнь моя
Шрифт:
— Вы разве этого не знали? — равнодушно спросила Нерисса на приеме. Она прибыла утром и выглядела великолепно в чем-то новом и черном, явно купленном в Париже.
— Нет, — ответил он, держа в руке бокал вина, которого ему не хотелось, но надо было выпить — за Майлза. — Я этого не знал.
Принимая все это во внимание, сейчас было бы самое подходящее время позвонить Антонии. И, рассказывая ей о похоронах, он мог бы спросить, почему она не изменила своего мнения и не приехала.
На протяжении всей службы он оглядывался, чтобы посмотреть, здесь ли она.
Не то чтобы он осуждал ее за это. Нет, после всего, что она рассказала ему о газетах и о письме Дебры…
Нет, после того, как он повел себя в Саффолке.
Приемный сын.
О Господи, как она это сказала!
Он встал и начал бродить по комнате. Конечно, она не думает, что он одалживается у Пасморов? Конечно, она не это имела в виду?
Хотя, может быть, и это. Имея такое происхождение, она с этим наверняка сталкивалась.
Нет, хорошо, что он не совершил такой глупости и не позвонил ей. Он не должен сдаваться. Разрыв — вот что это было. И это единственное, чего он заслуживает.
Он подошел к окну и постоял, глядя на улицу.
Теперь ты свободен, сказал он себе, выпрямляя плечи. Свободен добиваться своих целей. В чем бы они ни состояли. Но лучше подумай о чем-нибудь более прочном, парень, потому что врач из тебя не получится. Помогать людям, кажется, не твое дело.
Как она смотрела на него, когда он уходил по аллее…
Вот дерьмо! Почему ты не можешь прекратить думать о ней? Это в прошлом. Теперь ничего не вернешь. Оставь всю эту глупую неразбериху позади и двигайся вперед.
Ему необходим стакан спиртного. Целую чертову колонну стаканов, выстроенных друг за другом и ждущих экзекуции, пока он не станет до посинения, мертвецки пьяным. Как обычно говорил Майлз, — до поросячьего визга. Да. Он хотел напиться до поросячьего визга.
Стук в дверь. Он вздрогнул.
— Не возражаете, если я войду? — спросила Дебра. — Я разбирала оставшиеся от Майлза вещи и нашла кое-что для вас.
Она была в одной из своих блузок в полоску и в обтягивающих джинсах от Армани. Сразу же по возвращении из церкви она поднялась к себе и переоделась, презрев увещевания Джулиана прилечь ненадолго.
Она никогда не ложилась днем. Патрик удивлялся: когда она спит? Ее жизнь состояла из сплошных задач. Когда они с Джулианом предлагали ей свою помощь, она отвечала им слабой лунатической улыбкой и возвращалась к работе, как будто ничего не слышала.
Едва увидев, что лежит в ее ладони, он узнал вещь, и его начало мутить.
Это была та самая римская монета, которую она подарила Майлзу, когда он поступил в Оксфорд. Великолепный серебряный динарий, с профилем Константина на одной стороне и с рассекающей волны триремой, на другой. Майлз с гордостью держал его на своем столе — он любил подобные «интеллектуальные» штучки. И, хотя он никогда не говорил об этом, он был явно польщен тем, что мать посчитала его способным оценить подарок.
Однажды они с Патриком перевели надпись по краю монеты: «Fel.
Он откашлялся.
— Я прошу прощения. Я не могу это принять.
— Пожалуйста. Я настаиваю.
— Нет, извините, нет.
— Я хочу, чтобы она была вашей. — Она замолчала, и он заметил, как напряглись мускулы вокруг ее челюсти. — За то, что вы сказали на следствии. Вы заступились за него. Вы сказали им всем, что он не был вором.
Патрик опустил взгляд на монету, лежащую в ее ладони. Felix temporum reparatio. Возврат к более счастливым временам.
Возьми этот волшебный талисман, промолвила колдунья, и ты станешь моим избранником, а я дам тебе несметные богатства…
Если бы сейчас его видела Антония, какой был бы повод сказать: я ведь тебе говорила! Приемному сыну предлагают награду за ложь сквозь зубы. За отказ от нее.
Он перевел взгляд на лицо Дебры.
Кожа вокруг ее глаз собралась в складки, даже помада исчезла в маленьких сливового цвета складках. Она не была ни злой колдуньей, ни приемной матерью. Она была хрупкой женщиной, чей щит озлобленности не был достаточно крепок, чтобы скрыть ее боль.
Она выглядела изможденной. Наверное, в качестве отдыха она играла в игру «если»: если бы я проводила с ним больше времени, если бы я лучше знала его, если бы… если бы… если бы…
Хорошо, пусть, подумал Патрик. С этого момента пусть так и будет. Ты не можешь ничего изменить. Ты не можешь вернуться назад и начать все сначала. Майлз мертв. Тебе придется с этим жить.
Он взял монету у Дебры из рук и почувствовал обжигающую тяжесть металла, легшего в его ладонь.
— Спасибо, Дебра, — сказал он.
В день похорон, в шесть вечера, Антония закончила вычищать свою комнату в Верхнем Миссендене.
Она снесла большую картонку с бумагами вниз, к устройству для сжигания отходов за грядкой ревеня, прихватив коробок спичек, банку «Bar-B-Blaze», и половину бутылки «Пино Гри», из которой она выпила в память Майлза, в тот момент, когда должна была начаться служба.
Она собиралась разжечь огонь, гадая, где обронила спички, когда над грядкой ревеня возникло лицо ее матери.
Миссис Хант заметила бутылку в руке дочери, но промолчала.
— Ты все еще дуешься из-за того, что сказала твоя сестра?
Антония одарила ее нервной усмешкой.
— Конечно же, нет! В последний раз Каролина докопалась до меня, когда мне было восемь!
— Это хорошо. Потому что, когда ты закончишь поджигать грядки с овощами, мне понадобится твоя помощь. Твой племянник ведет себя отвратительно, хуже чем обычно даже по его меркам. А ты — единственная, кого он слушается.
— Это потому, — ответила Антония, делая очередной глоток из бутылки, — что я иногда поколачиваю его.