Жизнь моя
Шрифт:
— И был Даниил брошен в логово льва, — бормотала Антония, ожидая у подъезда Пасморов, — но не устрашился.
Или что-то в этом роде.
Легко говорить Даниилу. За его спиной была Высшая Сущность.
— Помни, — мрачно внушала она себе, — после сегодняшнего вечера ты никогда больше не встретишься ни с кем из них.
Потом двери распахнулись, и Джулиан заключил ее в медвежьи объятия.
— Как это мило, что вы пришли! — Он втиснул ей в руку большой бокал рубинового мерло. — Давайте пройдем и посмотрим,
Она приехала так поздно, как только могла, и дом был полон. Когда они с Джулианом пробирались сквозь толпу, она узнала Вассалса-сына и приемную дочь мясника, и месье Панабьера, который казался удивительно маленьким и хилым без своей огромной жены, и мадам Меру из depot de pain. Старая леди окрасила свои волосы в красновато-каштановый цвет, но отросшие корни образовали широкую серую полосу вдоль ее пробора, что делало ее похожей на барсука. Она кисло оглядела Антонию и пробормотала что-то краем рта своему супругу.
Антония сочла такую явную грубость тревожной. Она спрашивала себя, не была ли оправдана ее паранойя в «Бар-Табак». Действительно, никто из деревенских не сделал попытки поприветствовать ее.
Она сделала глоток вина. Потом другой, с большим удовольствием. Она забыла, что Джулиан знает толк в винах. Она ему об этом сказала, и он выглядел довольным. Она погоняла мерло языком, давая ему смыть ядовитый взгляд мадам Меру и голландское средство, проглоченное для храбрости перед выездом с мельницы.
С другого конца комнаты ей кивнула Дебра и улыбнулась, хрупкая в шелковой блузке цвета сливы и черных шерстяных слаксах. Нерисса помахала рукой от дверей. К облегчению Антонии, там не было Патрика.
Джулиан прочел ее мысли потрясающе легко.
— У Патрика какое-то дело разбирается в суде. Он будет позже, — сказал он.
Про себя она решила уйти раньше, чем наступит это «позже», и добраться до дома окольным путем. Она не желала столкнуться с ним под луной на rue de la Clouette.
Они двинулись в следующую комнату, которая в дни Майлза была свалкой хлама, а теперь стала просторной столовой. В честь вечеринки обеденный стол сдвинули назад, к стене, и заставили напитками, распределяемыми официантами в униформе, молодыми и красивыми.
Лез Лимоньерс потрясающе отличался от того, каким был двенадцать лет назад. Он был заново отделан с дорогой простотой от дизайнера и являл собой рай приглушенного — этрусского — красного цвета, с мягким освещением, успокаивающими тропическими растениями, с фрагментами абстрактной скульптуры, расставляющими местные акценты. Эффект был умиротворяющий и приветливый.
Определенно, не Дебра, кисло подумала Антония. Потом она вспомнила проявленную Деброй доброту в «Бар-Табак» и почувствовала неловкость.
— Вон она, — прошептал Джулиан, продвигая Антонию в угол за огромной пальмой, где округлая фигура в черном замерла на фоне французского окна.
Моджи должна была заметить их отражение в оконном стекле, но ее спина оставалась решительно развернутой.
«Ах,
Потом девушка обернулась, и Антония задохнулась от жалости.
Это было похоже на встречу с самой собой в параллельных мирах. В ее возрасте она могла легко сделаться такой же, если бы не кинулась в работу, как в спасение. Бывали времена, когда ей хотелось сказать: «К черту все! Я больна, я жирная и уродливая, так почему бы не стать еще жирнее и еще уродливей?»
Девушка у окна ничем не напоминала маленького забавного гоблина, который бегал за ней по пятам в Серсе. Она выглядела как проститутка. Обтягивающие черные леггинсы на выпирающих бедрах, огромная черная рубашка из искусственного шелка, у воротника испачканная косметикой. Ее лицо было бледным и одутловатым, глаза подведены черным под такими же подведенными черным бровями. Тусклые сальные крашеные черные волосы до плеч усеяны перхотью, которую она, очевидно, вычесывала, поскольку пробор был в свежих чешуйках.
Антония вспомнила, как она ненавидела фальшивую веселость в этом возрасте.
— Ты выросла, — ровно сказала она.
Моджи моргнула.
— Да, я действительно выросла. — Она говорила гнусавым носовым звуком, часто аффектируемом состоятельной молодежью. — Вы тоже изменились. Где же ваши яркие цветы и попугайные серьги?
— Я выкинула их давным-давно. Я не ношу больше украшений. — Сказав это, она заметила дешевые колечки из серебряной проволоки, которыми были унизаны пухлые пальцы. Моджи поймала ее взгляд и подняла подрисованную бровь.
— Слишком дорого, — пояснила Антония. — Я должна экономить деньги.
Снова сопение.
— Папа говорит, что вы здесь из-за этого. Чтобы продать мельницу.
— Если удастся. Как твои дела?
— Как мои дела?
— Почему ты здесь? Тебе нравится все время возвращаться в долину?
Моджи закатила глаза.
— А вам бы понравилось в моем возрасте?
— В твоем возрасте мне ничего не нравилось.
Моджи бросила не нее подозрительный взгляд: не шутит ли она.
Неловкое молчание.
Внезапно Антония ощутила симпатию ко всем, кто пытался вовлечь ее в разговор в ее юные годы. Она не имела представления, что нравится, а что не нравится Моджи, и немного было смысла в попытке это узнать. Она была бы встречена лишь стеной недоверия. Чертов Джулиан! Он что, думает, что она социальный работник?
— Знаете, — небрежно сказала Моджи, — ведь Майлз тоже здесь.
Антония приняла это не моргнув глазом. Во всяком случае, она надеялась, что это так.
— Это правда, — продолжала Моджи, наблюдая за ее лицом. — Мама привезла его пепел и развеяла над ущельем. Подумать только! Когда вы там, на этой старой мельнице, деловито выбиваете пыль, вы счищаете маленькие кусочки моего брата.