Жизнь на старой римской дороге

Тотовенц Ваан

— Я боюсь…

— Чего?

— Не знаю…

Овнатан улыбнулся.

Улыбка брата успокоила Маргариту. Ей было шестнадцать лет. Девушка в этом возрасте уже не девочка, но еще и не женщина. Она вся во власти тревожных предчувствий и непонятных страхов. То зовет ее чей-то чарующий голос, то кто-то нежно касается ее плеча. Но когда она, с трепетом в сердце, полная смятения, порывисто оборачивается — никого нет. Или это ветер крылом коснулся ее? Она все время будто с кем-то играет, и эта таинственная игра продолжается до тех пор, пока

перед ней не обнажится мир, пока не разорвется завеса, закрывающая от нее действительность, пока не взойдет солнце жизни и не рассеет лучами своими темную, полную тревоги ночь, которая окутывает девичью душу.

Овнатан молча снял со скульптуры тряпье, Маргарита вскрикнула и прижалась к брату.

— Это Давид?

— Да, Давид.

Сестра со всех сторон рассмотрела скульптуру. Страх Маргариты сменился восторгом.

— Я хочу сделать и твою скульптуру, Маргарита…

— Так же, как Давида?

— Да…

— А что скажут отец и мать? — прошептала девушка.

— Никто ничего не увидит. Мы будем приходить сюда по утрам, перед началом работы, и в воскресные дни. А потом… ведь ты моя сестра…

— А ты мой брат!

И Маргарита крепко обняла юношу.

Они вышли из мастерской. Последние лучи солнца уже скользили по макушкам самых высоких деревьев, темнели красные черепичные крыши домов, а небо на западе покрывалось лиловой золой отгоревшего дневного костра.

12

— Еще два дня, и работа будет окончена, — сказал сестре Овнатан, прикрывая изваяние. В этот миг ему показалось, что под грязными тряпками скрылась сама луна.

Они вышли из мастерской.

Чуть погодя в гончарную зашел Иеремия.

Смочив глину и покрыв ее влажной простыней, он огляделся. Ему захотелось еще разок посмотреть на скульптуру маленького Давида. Он снял с изваяния тряпки и окаменел от изумления. «Кто эта бесстыжая девка, которая обнажилась перед моим сыном и позволила ему смотреть на себя?»

«Но, быть может, нагая женщина — игра его воображения?» — подумал гончар. Но нет, девушка стояла перед ним как живая. Тогда он взглянул ей в лицо… и узнал. Кровь бросилась ему в голову, все тело задрожало.

И тут его как будто окутал красноватый туман, руки сами собой сжались в кулаки, подобно рукам убийцы, готового броситься на свою жертву; сильным ударом он разбил голову статуе, затем смял ей грудь, отломал руки, стремясь прикрыть кусками глины наготу своей бесстыжей дочери. Наконец он снова прикрыл обезображенную скульптуру тряпками и пошел к двери. Но здесь им вдруг овладела непонятная слабость. Руки опустились, ноги отказались идти, и он заплакал, как ребенок. Иеремия понимал, что он разбил целую жизнь, но он не мог поступить иначе, не мог сдержать свой гнев.

Вскоре в мастерскую пришли его братья. Они сразу заметили, что с Иеремией случилось что-то неладное. Он выглядел так, словно только что потерял очень дорогого и близкого человека.

— Что с тобой? — спросили

они.

— Ничего, все в порядке, — с горькой улыбкой ответил он.

И Иеремия направился к своему стайку. Его руки и ноги вновь задвигались в том же ритме, в каком они работали свыше пятидесяти лет. Сделав несколько сосудов, он взглянул в сторону отцовского станка. За ним стоял Овнатан, занятый изготовлением высокого кувшина, своей формой напоминавшего фигуру человека. Отец понял, что сын еще ничего не знает о случившемся, и его руки вновь бессильно опустились.

Когда после работы Овнатан подошел к нему, Иеремия не посмел посмотреть юноше в глаза.

На следующее утро брат и сестра, как обычно, тихо прокрались в гончарную.

Сбросив тряпки с изваяния, Овнатан на секунду застыл на месте, Потом он с плачем упал на колени, обнял изуродованные ноги статуи и припал лбом к влажной глине.

Маргарита подбежала к брату, обняла его голову и прижала к своей груди.

— Кто мог это сделать? — спросила она.

— Отец, — беззвучно прошептал Овнатан, продолжая плакать.

В гончарной никого не было, и утреннее безмолвие нарушалось только громкими рыданиями брата и сестры.

— Ступай домой, — сказал наконец Овнатан.

Вытерев передником слезы, Маргарита направилась к выходу.

— Постой! — внезапно остановил ее юноша.

Девушка обернулась.

— Мы не увидимся больше. Прощай!

— Овнатан?..

Маргарита снова заплакала.

— Поцелуй мать и Давида…

Опасаясь, что отец застанет ее здесь, девушка поспешила домой.

А еще через несколько минут в мастерскую пришел Иеремия. Не взглянув на сына, он молча направился к своему станку.

— Отец! — окликнул его Овнатан, вставая.

Иеремия остановился.

— Отец, я ухожу из дому. Ухожу навсегда.

— Ступай! Мне не нужен сын без стыда и совести! — отрезал Иеремия.

Юноша ушел. Иеремия положил на круг глину, но работать он не мог. Пальцы отказывались ему повиноваться. И он все думал и думал о своем курчавом синеглазом сыне.

«Ухожу навсегда», — с дрожью вспомнил он и, не в силах более сдерживаться, побежал домой. Здесь он рассказал жене о том, что произошло, надеясь в глубине души найти у нее поддержку и утешение.

— Ничего непристойного они не сделали, — возразила мать Овнатана и Маргариты. — Ведь она ему сестра…

— Молчи, жена! — прервал ее Иеремия. — Верно сказано в священных книгах: все женщины беспутны…

И мать умолкла. Она хорошо знала, что, если добавит хоть слово, на ее голову обрушатся громы и молнии.

— Уходит? Ну и пусть уходит! — продолжал Иеремия и тут же почувствовал, как заныло сердце.

— Где Давид? — неожиданно спросил он.

Позвали Давида.

— Вот, возьми эти несколько золотых, пойди к дороге, что ведет к высохшему роднику, и дождись Овнатана, — распорядился отец. — Когда он пройдет мимо, отдай их ему и пожелай счастливого пути.