Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Шрифт:
Она меня засосала. Когда я отправился к Георгу Мюллеру за второй частью аванса, так как деньги просто таяли у меня в руках, он, дружески встретив меня, спросил, как продвигаются дела с переводом Пушкина, и тут я солгал, заявив, что половина прозаических переводов уже готова. Причем солгал, не моргнув глазом, — настолько подхватил меня поток сладкого ничегонеделанья.
А тем временем немецкая литература начинала свое новое восхождение на звездном небосклоне. Известный драматург Карл Штернхайм, владевший банком в Брюсселе и наживший там миллионы, предложил Францу Блею издавать с ним вместе новый двухмесячный журнал у Ганса фон Вебера. Он, Штернхайм, брал на себя финансирование и собирался перебраться в Мюнхен (позднее он приобрел здесь так называемый Грюнвальдский замок).
На
Блей шепнул мне на ухо, что в первом же номере напечатает десять моих сонетов и что если я понравлюсь Штернхайму, то смогу занять пост секретаря редакции.
Для меня это стало бы великолепной возможностью роста, ибо материальное состояние мое испытывало кризис — как результат моих фантастических трат, для меня непомерных. Мне было понятно, что надо было что-то делать. И хотя за Гутенегом еще числился некий должок, напоминать о нем мне было неловко после того, как я каждый день являлся к нему на ланч.
Однажды перед моей дверью неожиданно предстал Эрнст Ровольт, переехавший в Мюнхен, так как нанялся на работу в старинный («придворный») книжный магазин Аккермана на Максимилианштрассе рядом с отелем «Четыре времени года». Я был рад видеть этого общительного и умного коллегу (он был на год моложе меня) и немедленно познакомил его с моими друзьями; правда, с Гутенегом отношения у него не заладились, зато с Блеем они быстро нашли общий язык.
С Гутенегом бывало непросто. Он пил, как и все мы, сверх меры и тогда бывал грубоват и падок на ссоры. Между нами тоже случались расхождения, особенно в вопросах эстетики, где я не менее его был упрям в отстаивании своих ортодоксальных взглядов и нежелании идти на компромиссы. Но эти мелкие стычки составляли, так сказать, черный хлеб нашей жизни, которую они делали только слаще. Франц Блей находил свое удовольствие в наших спорах.
Роль красавицы Эльки оставалась при этом двусмысленной. Гутенег был уверен, что я не стану наставлять ему рога, и поручил мне роль чуть ли не хранителя добродетели его красивой кошки; роль, вообще-то мне мало приятную, но я невольно согласился на нее из чувства, может быть, ложного товарищества. Когда он уезжал, я должен был приглядывать за ней, что ей, вероятно, не нравилось. Чтобы избавиться от этой опеки, она даже попыталась свести меня с одной своей подругой, прелестной актрисой: однажды у меня на Рёмерштрассе возникла вдруг красивая девица с письмом от Отто и Эльки, в котором говорилось, что у этой их подруги нет пристанища в Мюнхене и что я наверняка смогу предоставить ей угол.
Я, опешив, уставился на сие очаровательное создание.
Она с улыбкой сказала:
Вот увидите, я вам буду не в тягость.
И, не без кокетства оглядевшись в моем кабинете, добавила:
Что, разве книгам обязательно лежать на диване?
И подойдя к двери в другую комнату:
А здесь у вас спальня? Не великовата для вас? Вам в ней не слишком одиноко?
При других обстоятельствах я бы, несомненно, втюрился в эту красотку, но тут все было слишком откровенно и прямо. Меня охватила внезапная ярость, и я выпроводил ее за дверь, не очень утруждая себя вежливыми оборотами речи. Вечером я был высмеян как невинный Иосиф. Но не могу сказать, что я сожалел о происшедшем. Напротив, я испытывал даже некоторую гордость.
Но я не подозревал, что тем самым наживу себе врага в лице Эльки. Ибо ей Гутенег давно наскучил, и она ощущала себя гётевским апельсиновым деревцем, полным зрелых плодов и ожидающим, чтобы нашлась рука, которая
То была первая вражда. Другие не замедлили последовать.
Положение мое вовсе не было таким неуязвимым, как представлялось моему самомнению. Великолепный д-р Блей и в самом деле был подобием Локи, обожавшем всякие игры и запутанные интриги в духе восемнадцатого столетия; он любил поточить свой язык, чтобы осложнить отношения между ближними. Он давно заметил, что наши отношения с Райнхольдом фон Вальтером несколько поостыли, так как его милая женушка Элизабет была недовольна тем, как я исключил его из нашей компании вокруг Гутенега. Мои успехи вызывали у него некоторую зависть, и Блей, обратив на это внимание, не замедлил затеять свою не лишенную яда игру. В один прекрасный день меня пригласил для объяснений Ганс фон Вебер, который внезапно заявил, что мои права на авторизацию переводов, полученные от русских авторов, не стоят ломаного гроша. Так как я предполагал, что он достаточно знаком с Бернской конвенцией, я в свое время не стал ему говорить, что авторизация переводов, которую мне выдал на свои новеллы Брюсов, есть всего лишь символический акт вежливости, не более. По ходу не слишком любезного разговора Ганс фон Вебер далее сообщил, что Райнхольд фон Вальтер тем временем получил согласие Сологуба переводить его сказочки. Никакого противоречия в своих двух высказываниях издатель, кажется, не заметил.
Мое возражение, что это ведь я сам познакомил Вальтера с Сологубом, он пропустил мимо ушей. Так же мало его заинтересовал тот факт, что Сологуб выслал мне рукопись своей первой пьесы «Дар мудрых пчел» с просьбой перевести ее и озаботиться продвижением на немецкие сцены.
На следующий день Вебер пригласил к себе в бюро нас обоих, Вальтера и меня, и в последовавшей беседе выяснилось, что Вальтер и в самом деле за моей спиной связался письменно с Сологубом по поводу перевода сказочек. Вероятно, Сологуб решил, что и на сей раз дело обстоит точно так же, как с переводом его романа, который он, по моей просьбе, поручил Вальтеру. Как бы там ни было, но теперь и в самом деле на перевод сказочек существовали два разрешения. Вальтер, проявив порядочность, заявил, что берет свое разрешение обратно, на что господин фон Вебер согласился, выдвинув, однако, странное условие: он опубликует мой перевод, но гонорар заплатит только после того, как я представлю окончательную, по полной форме оформленную авторизацию. Что он потом и осуществил, не заплатив к тому же ни пфеннига за второе издание. О том, что оно было, я узнал только в день своего восьмидесятилетия, когда один из друзей подарил мне соответствующий экземпляр,
Я и не догадывался о том, что Ганс фон Вебер с тех пор присоединился к людям, разделявшим скептическое ко мне
отношение. Это стоило мне денег, ибо я так никогда и не получил гонорар ни за десять сонетов, напечатанных в первом номере «Гипериона», ни за трагедию «Гибель земли» Брюсова, которая вышла в 1908 году у Вебера. Sic transit gloria mundi.
Время вообще мне кое-что открыло.
В 1965 году, то есть через пятьдесят восемь лет после описываемых здесь событий, я получил от своего друга профессора Мартина Винклера из Лугано фотокопии двух писем, имевших к ним прямое отношение. Винклер, известный историк и славист, обнаружил и приобрел эти письма в антикварном магазине в Лугано.
В Мюнхене в то время обосновался Александр Элиасберг.
Он под псевдонимом переводил для издательства «Пипер» начатое тогда большое собрание сочинений Достоевского и в том же издательстве выпустил антологию новой русской лирики, которая мне мешала, ибо я собирался выпустить такую же у Георга Мюллера. Элиасберг был знаком с некоторыми из моих русских друзей, прежде всего с Брюсовым, и, очевидно, после выхода моего перевода новелл, написал Гансу фон Веберу, что это не я, а именно он получил авторизованное разрешение от Брюсова на перевод новелл и трагедии «Гибель земли» и что он, Вебер, должен поэтому напечатать его, Элиасберга, перевод упомянутой трагедии. И без того уже раздосадованный всем этим Ганс фон Вебер обратился напрямую к Брюсову за разъяснениями.