Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Шрифт:
Вместо того чтобы работать над стихом, над словом и над самим собой, я пустился незнамо что праздновать, упиваться болтовней и играть странную роль на карнавале фальшивой эротики.
В витрине книжного магазина Яффе, в который я не решался зайти, потому что был там должен, я увидел книгу, которую полистать мне хотелось больше всего на свете. То был новый сборник стихотворений Стефана Георге «Седьмое кольцо».
Стоила книга жутко дорого по тем временам. Удешевленное — фиолетовое — издание стоило не то четырнадцать, не то шестнадцать марок.
Но я нашел все же человека, который
Эта царственная серьезность, эта высшее поэтическое пресуществление показали мне, на дорожку какой суетности я соскользнул. С тех пор я никогда не расставался с «Седьмым кольцом», книга была со мной во всех поездках, и никогда я не прикасаюсь к ней бестрепетными руками. Теперь она слегка обтрепалась, и довольно беспомощная торжественность оформления, выполненного Мельхиором Лехтером, с годами кажется все более странной, но в этой книге заключено такое сдержанное целомудрие возвышенной жизни, с которым я никогда не хотел бы расстаться.
Мне ведомы и более прекрасные и более проникновенные стихи у Георге, но у этого великого мастера нет строк, сильнее меня потрясших. В самый миг запнувшейся юности они вернули меня к себе. Утешили своей ширью и далью. Всякое в них пребывание — утешение. Всякое утешение — в них пребывание. И оно обязывает быть готовым приносить жертвы.
Бессознательно я выбрал себе наказание, в полном одиночестве отправившись в рождественскую ночь, в мой любимый праздник, на родину. В полном одиночестве я хотел провести эту ночь в поезде на Берлин.
За окном потрескивал первый мороз.
(Но вообще-то втайне я знал, что рождественская ночь от меня не уйдет. Ведь между европейским календарем и русским были тринадцать дней разницы, так что 24 декабря по новому стилю было в Митаве всего лишь 11 декабря. С нежным лукавством человеческого сердца не сравнится ничто в этом мире.)
Глава V
В старой Риге было два вокзала. С того, на который приходили поезда из Митавы, можно было уехать в западном направлении, например, через Ковно в Германию. Другой вокзал, значительно больше, служил сообщению с Россией, отсюда отправлялись поезда на север в Петербург, на восток в Москву, на юг в Варшаву, Киев и Одессу.
Вот на этом-то Дюнабургском вокзале я и стоял апрельским вечером 1908 года.
В русских сказках нередко встречается этот мотив: герой стоит на распутье, выбирая, куда направить ему своего коня. Лишь один путь истинный, на других дорогах ему грозят несчастья и беды.
Мюнхенские раны все еще свербили, но я постарался извлечь урок, укрепляя себя во мнении, что мое направление — не в Германию. Россия — вот страна моего обетования. Я попал в розу ветров и нашел в ней восточный ветер, сильный и свежий.
Зима, полная разочарований. Германия меня разочаровала, но я все никак не мог понять, что сам во всем виноват. Видимо, время для такого понимания еще не пришло, оно бы
Берлин встретил меня неласково, так как даже профессору· энтузиасту Би не удалось убедить Морица Хаймана в том, что мои сонеты нужны издательству «Фишер». Правда, Хайман одобрительно отзывался о моих переводах для
антологии Бетге и соглашался с тем, что меня можно привлекать для подобной работы, но сонеты мои находил слишком искусственными и недостаточно самостоятельными. Вообще же тот факт, что вся русская поэзия в антологии Бетге была представлена в моих переводах, привлек внимание. Однако моя версия рассказов Брюсова не получила признания.
Да и профессор Отто Бюк, которого я посетил, чтобы обсудить с ним мои переводы из Пушкина, нашел их не вполне вдохновенными, он заявил, что стих Пушкина куда богаче и музыкальнее. Было сущим легкомыслием взяться выполнить работу за шесть недель, спешка в таком деле к добру не приводит; поэтический перевод требует иной раз значительно большего времени и отречения, чем собственные стихи. В Митаве я немедленно принялся за радикальную переделку, так что от первоначального варианта вскоре мало что осталось. Кстати, почти все мои переводы подвергались пяти-шестикратной переработке, некоторые еще больше. Любовное послание Пушкина к Анне Керн я переводил заново восемнадцать раз.
Таким образом, я начал всю эту работу сначала. Георг Мюллер считал все это отговоркой и не верил мне, что меня обижало. Однако при всем неуемном усердии моем дело двигалось очень медленно, и никаких готовых рукописей я не мог ему выслать. На самом деле я завершил этот перевод только через год — а потом еще долго не мог никого найти, кто бы мог перепечатать мою рукопись!
От Ганса фон Вебера приходили надменные письма. Он порицал все, что я писал и делал. Франц Блей отмалчивался, а о том, что в первом номере «Гипериона» все-таки были напечатаны мои десять сонетов, я узнал значительно позже, потому что не получил даже авторского экземпляра.
От Рудольфа Александра Шрёдера пришло сердитое письмо, из которого я узнал о том, что юный последователь Брукнера, у которого я оставил на хранение свою маленькую библиотеку, стал ее потихоньку распродавать за моей спиной, так что некоторые экземпляры с авторскими посвящениями попали на книжный рынок. Я поспешил сообщить об этом Шрёдеру, он мне поверил и выслал свои произведения взамен утраченных, правда, на этот раз без посвящений. Но многие мои любимые книги, среди них и ценные первые издания, пропали.
Все до единого мюнхенцы молчали как рыбы. Скверно обернулся разрыв с Гутенегом, ведь у него остались многие мои рукописи — небольшую их часть я получил назад спустя пятьдесят семь лет, в 1964 году.
Я чувствовал, что от меня все отвернулись — все, кроме русских. Правда, Брюсов не поблагодарил меня за роскошное немецкое издание, мной подготовленное, зато Блок и Вячеслав Иванов прислали самые прелестные письма, да и некоторые другие изъявили свое полное дружелюбие. И вот я стоял в Риге на Дюнабургском вокзале с билетом в руке, собираясь во второй раз в Петербург.