Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
— Ты чего это?
— Да вот, с души меня воротит от этого хлюста...
— Пошто так?
— Неверный мужичишка. Прямо можно сказать, вредный!
Савельич подставил поближе ухо к Власу:
— Тебе что-нибудь известно?
— Не-ет... — нерешительно сознался Влас. — Чтобы что-нибудь знать мне, не знаю. А так...
— Заел он тебе, видно, чем-то! — усмехнулся Савельич.
— Мне ничего не заел! Болтает зря. Язык у него, как у гадюки!
— Об чем же?
Савельич впивался острым пронизывающим взглядом и ждал ответа. Влас молчал. Влас спохватился,
— Сердце у меня огневое. В сердцах я, может, и какую промашку сделать могу...
Разговор начинал уже вертеться вокруг одного и того же, словно топтались они с Савельичем на одном месте и не могли сдвинуться ни взад, ни вперед. Савельич притворно зевнул и перешел на свою койку.
— Что-й-то спину разморило. Однако, лягу, — не глядя на Власа, сказал он, угнездываясь на постели. Влас понял, что старику неохота больше разговаривать. Власу стало тоскливо и обидно. Он тоже растянулся на койке и, прикрыв глаза, утонул в противоречивых, едких и волнующих мыслях.
Он не заметил, как задремал. Его разбудили громкие голоса в бараке. Разгорался ожесточенный спор. Чей-то голос тонко до визгу кричал:
— Следовает сперва доказать! Доказать! А потом и говорить!
Его перекрывали возмущенные возгласы. И кто-то все порывался установить порядок, успокоить:
— Да, братцы... да, товарищи! Ну потише ж, ладком! Ладком, говорю!
Влас быстро соскочил с койки и огляделся. В углу барака, подальше от дверей, сгрудилась толпа рабочих. Туда тянулись все обитатели барака. Некоторые сползали с коек и топчанов, другие вставали ногами на постели и жадно глядели в волнующуюся кучку. Влас взглянул на соседнюю койку: Савельича там уже не было. Тогда и он направился к шумливой толпе.
Протолкавшись поближе, он разглядел в средине волнующихся товарищей Феклина. Он был красен, и злое лицо его искажалось от сдерживаемого страха и настороженности. От волнения голос у него стал высоким и звучал по-бабьи тонко и визгливо. На него, видимо, наседали с каким-то обвинением, наседали упорно и неотвратимо, но он огрызался и от чего-то яростно и упорно отпирался.
— Докажите! — кричал он. — Докажите спервоначала!..
Суслопаров почти спокойно и не повышая голоса, твердо настаивал:
— Видели. Есть достоверные свидетели, как ты шарился около стеннухи [4] .
— А что ж с того? а что ж с того?! — огрызался Феклин. — Коло нее сотни, может, народу трется, дак я-то тут с какой стати виновный?!
— В чем дело, — тихо спросил Влас соседа.
— Стеннуху новую нонче повесили, а он ее изодрал и срамные слова замест того написал. Похабность.
Савельич, заметив Власа, издали поманил его к себе.
— Справедливо ты сказал: вредный, — вполголоса сказал он, когда Влас протолкнулся к нему. — Каверзный, уй-юй-юй!..
4
Стенгазеты.
—
— А мне что! — пожимая плечами и кидая кругом короткие, опасливые и вместе с тем наглые взгляды, спокойнее и тише заявил Феклин. — Как я в себе никакой вины не чувствую и не сознаю, то мне это без внимания... Не страшусь.
— Там увидим! — многозначительно отрезал Суслопаров и пошел к выходу. Толпа стала редеть. В бараке понемногу установливался порядок.
Возвратившись вместе с Власом к койкам, Савельич озабоченно рассказывал:
— Он пущай отпирается, не отпирается, а за ним было доглядено. Не ты первый его вредность раскусил. Многие.
— Неужто? — нелепо переспросил Влас.
— А ты как думал? Теперь везде да всюду глаз нужон! Особливо опосля той сволочной штуки, с лесами-то с перепиленными.
Влас взглянул на старика и молча стал налаживать свою постель. Потом разулся, присел на койке, охватил колени руками и задумчиво стал слушать что-то свое, разворачивавшееся и бурлившее у него внутри. Савельич тоже разделся и свернулся под пиджаком и затих.
Минут десять оба молчали. Вдруг Влас разжал руки и выпустил колени. Сбросив ноги на пол, он сел. Взглянул на свернувшегося и затихшего старика, кашлянул. Нерешительно, вполголоса спросил:
— Спишь?
— Ась? — пошевельнулся Савельич и высвободил голову из-под пиджака.
— Не спишь, говорю?
— Нет покуда...
— Вот я тебе, Савельич, хочу рассказать...
— Ну-т-кась, — совсем сбросил с себя Савельич пиджак, готовясь слушать. — Об чем это?
— Об Феклине и вообче....
— Так, так! давай!
И Влас, с запинками, останавливаясь и слегка путаясь, стал рассказывать.
Через неделю Филька уже бродил по больнице и подолгу просиживал возле тракториста, Николая Петровича, у которого что-то осложнилось внутри, за сломанными ребрами. Филька приходил, осторожно усаживался возле койки Николая Петровича и терпеливо выслушивал сетования тракториста на то, что вот самое горячее время, а у него прогул, да и трактор, поди, из строя выбыл. Иногда Николай Петрович в десятый раз начинал расспрашивать его, как он кричал бестолковым мужикам, чтоб они остановили мотор, и неизменно говорил:
— С механизмом надо уметь обращаться. Тут и ум, и образование требуется.
Филька засиживался возле Николая Петровича до тех пор, пока не приходила сестра и не гнала его на место.
Однажды, когда трактористу стало значительно лучше, он, ухмыльнувшись и глядя куда-то помимо Фильки, предложил:
— Давай, Филя, напишем письмо туда... в коммуну! У меня руки действуют, я за себя да за тебя напишу!
— Давай, — согласился Филька.
Они раздобыли бумагу, конверт, чернила. Николай Петрович примостился половчее на койке, обмакнул перо в склянку с чернилами и с деланным равнодушием посоветовался с Филькой: