Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
Влас молча выслушал рассказ сына... Не прерывая, не задавая вопросов, он впитал в себя Филькины слова, нахмурился и беспокойно заерзал на белом табурете.
— Понимаешь, тять, им главное, чтоб трактор угробить! Чтоб убыток коммуне...
— Кому это? — вскинул Влас глаза на возбужденное, оживившееся лицо сына. — Кто такие?
— Кулаки! — уверенно объяснил Филька, как что-то непреложное и само собой понятное, и приподнялся на здоровом локте. — Для вреда коммуне стараются!
Влас мгновенье помолчал. Затем осторожно и не совсем
— Подпилили, говоришь?
— В двух местах, — мотнул светлою головою Филька. — А мост-то ка-ак а-ахнет!..
— Подпилили... — для себя повторил Влас, вслушиваясь в это простое слово. И совершенно явственно и отчетливо ему вспомнилось несчастие на стройке. Там ведь тоже подпилили подпоры. Там тоже пострадал ни в чем неповинный человек. На мгновенье у Власа перехватило дух: а ведь могли и совсем убить Фильку! И, отгоняя тяжелую мысль, он хрипло, чужим голосом спросил сына:
— А рука-то как, ничего? Действовать будет?
— Рука? — осветился гордостью Филька. — Она заживет, тять! Ей только в костях сростись, да и все! Не больно!.. Неделю велели тута лежать, а потом, говорят, — домой!
— Заживет. Это хорошо, — успокоился Влас. — Это очень даже хорошо. — И, меняя тон, осторожно и как бы мимоходом осведомился: — Ну, а как там у вас дома? Здоровы и... вообче? Хозяйничают?
— Хорошо дома, тять! — приполз на локте Филька к отцу поближе и заглянул снизу в его лицо. — Об тебе только соскучились...
— Ну... — нахмурился и слегка отодвинулся от сына Влас. — Соскучились! С чего бы это, коли вам там сладко?!
— А с тобой бы вместе еще лучше было бы, — засияли филькины глаза и вдруг чуть-чуть померкли. — Только ты вот не хочешь... А нас там за это попрекают. Меня ребята нехорошо дразнили даже...
— Как? — пасмурно и с какой-то болезненной заинтересованностью спросил Влас.— Как дразнили-то?
— У тебя, говорят, отец против коммуны! Вроде под... подкулачника!..
— Дураки! — сердито произнес Влас. — Несусветные дураки!
— Нас, тять, когда чистили коммуну, — продолжал Филька, — еле-еле оставили. Чуть-чуть за тебя не вычистили.
— Ну, не велика беда...
— Нет, ты не скажи! — снова вспыхнули филькины глаза. — Не скажи! Нам в коммуне хорошо!
— Хорошо! — усмешка покривила губы Власа. — Ну, вряд ли все хорошо!.. А вот погоди, я тут в городе покрепше устроюсь, так выпишу вас всех к себе. Тебя в хорошую училищу отдам, в люди ты выйдешь.
Сияющий взгляд Фильки совсем померк. Филька потупился, засопел.
Солнечные полосы колыхались по палате озорно и пьяно. Они ударялись о белые стены, о стекло графинов и чашек на столиках, об эмаль плевательниц, о ворсинки грубых одеял. Они ласково и назойливо мазали золотыми мазками стриженую голову Фильки и лезли в его глаза. Но глаза его были полузакрыты опущенными ресницами и не загорались, не вспыхивали от солнечных ликующих полос.
Сопя и ненужно откашливаясь, Филька вымолвил:
— В училищу
Влас уперся руками в колени и проглотил готовую сорваться ругань.
— Эх ты! — неприязненно произнес он и не нашелся что сказать дальше.
А в это время сестра прошла по рядам коек и решительно и деловито объявила:
— Товарищи посетители, время прошло. Уходить пора.
Влас поднялся. Филька взглянул на него со сдержанной ласкою и виновато и тихо спросил:
— Тять, а ты приходи еще!
— Приду! — кивнул головой Влас и ушел.
Нужно было с кем-нибудь поделиться своими мыслями, своими сомнениями и тревогами, нужно было во что бы то ни стало. Но было совестно говорить с этими, кто окружал его, кто знал и помнил недавние его брюзгливые и недовольные речи. И Влас, раздираемый охотою поделиться с кем-нибудь тем, что он принес из больницы, хмуро сторонился товарищей по работе, по бараку.
Но, Савельич, поджидая его, сам поймал и участливо осведомился:
— Ну, как парнишка твой, выправляется?
— Выправляется, — коротко ответил Влас, пытаясь ускользнуть от дальнейших расспросов.
— Это хорошо. А что ж с ним доспелось?
— Да так... — запнулся Влас.
— Баловство али оплошка? — допытывался Савельич.
Влас почувствовал, понял, что не уйти от этого ласкового, но напористого старика.
— Не баловство... Мостом зашибло.
— А-а! — протянул Савельич и наклонил голову набок. — Стало быть, ветхий мост был, нехозяйственный?
— Мост-то был крепкий, — не сдержавшись, вскрикнул Влас и убедился, что теперь придется рассказать обо всем подробно.
— Что ж так? — выпрямился Савельич, недоумевающе вглядываясь во Власа.
— Лихое дело! Никак даже толком и понять не могу...
Влас оглянулся. В бараке было по-вечернему тихо. Горели тускло лампочки, прокалывая синеватую мглу. Сеялись тихие разговоры. Их изредка прорывали вспышки сдержанного смеха. Тихими капельками где-то в углу мечтательно и осторожно падали и рассыпались звоны и рокоты балалайки. Поблизости никого не было. Каждый был занят чем-то своим. И никто не слушал ни Власа, ни Савельича. А Савельич прочно и домовито сидел на табуретке против Власа и ждал.
У Власа что-то дрогнуло в сердце.
— Лихое дело... — повторил он и доверчиво нагнулся к старику. — Мост-то там подпилили. Гады какие-то подпилили, ну вот в аккурат, как у нас здесь, на лесах!
— Ну-у!? — протянул Савельич и взмел вверх бородою.
— Везли, значит, трактор, — продолжал Влас, — из коммуны на поле, на работу, и гады-то какие-то возьми да и подпили устои у моста. А Филька-то мой на тракторе! Еле цел остался! Понимаешь?! А кроме его еще мужика зашибло, тракториста. Здесь же лежит, в той самой больнице... Что делают, что делают!