Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
— Может, я с голодухи... Отощамши...
Его заявление вызвало негодование коммунаров, кто-то не сдержался и ударил его, другой помог, и мужика стали бить. Отстоял его завхоз, который увел вора в правление и вызвал милиционера.
Коммуну возмутил не только самый случай воровства, а вот то объяснение, которое ему дал виновник.
— С голодухи! — зашумели коммунары.
— Он, значит, голодует, а мы нет! Он за мягоньким да за жирным куском потянулся!
— Сволочь отпетая!
— На обчественное,
— Эго што же, братцы, выйдет: как кому голодно покажется, так он, язви его, с коммуны что пожелает потащит?! У-у! сатаны!
Распалился гневом и Василий. Он сунулся в правление, пробрался к притихшему и прячущему виноватые глаза мужику и возмущенно укорил:
— Куды ты, Хороших, совесть-то запрятал? Куды?
Хороших быстро взглянул на Василия и неожиданно скривил губы в жесткую усмешку:
— А куды ты сам прятал ее, когды воровал на заимке?
Василий от неожиданности обомлел. Старое вдруг просунуло свое ядовитое жало и больно укусило.
— Я... — задохнулся Василий, силясь сказать что-то резкое, решительное и раз навсегда кладущее конец этому забытому случаю, но не смог.
— Да, ты! — вскинулся Хороших, жадно цепляясь за замешательство Василия. — А хто ж другой?.. Чем других-то попрекать...
— Ну, будет! — вмешался завхоз и отстранил Хороших от Василия.
Василии оглянулся, заметил неверные, прячущиеся глаза и сконфуженно вышел на улицу.
А позже Василий пришел в правление и, отворачивая горящее обидой и стыдом лицо, сказал Степану Петровичу, председателю:
— Подавал я намеднись заявление... в партию... Так ты разорви его, Степан Петрович...
— Пошто? — удивился председатель. — Раздумал ты, что ли?
— Раздумал... — тихо подтвердил Василий: — Не с руки мне выходит в партейных... Слыхал сам, чем корят: самый последний вор может мне в глаза наплевать, а я должен молчком утереться!..
— Это ты того, Василий, неправильно! — неуверенно возразил Степан Петрович. — Даже вполне неправильно!
— Нет, уж ты разорви... — стоял на своем Василий.
Степан Петрович вгляделся в него, отвел глаза в сторону и, подумав, заявил:
— Сообщу ячейке. Пушай сообразят.
— Чего уж там соображать, — горько усмехнулся Василий и махнул рукой. — Все соображено и обсказано...
На ближайшем заседании ячейки Степан Петрович рассказал о просьбе Василия.
— Совесть у мужика тонкая, — усмехнулся он. — Припомнили ему старый грешок, его и заслабило. Опасается в партию вступать.
Зайцев строго взглянул на председателя:
— Полагаешь, смешно это да пустяшно?
— Ярундовина, — не сдался Степан Петрович. — Нестоющий разговор.
Тогда Николай Петрович, не дожидаясь вторичного замечания секретаря,
— Не плохой парень Оглоблин-то! Действительно, совесть тонкая. С им, товарищ Зайцев, по душам потолковать следует. Разъяснить ему, что и как. Очень даже следует!
Но Зайцев отчего-то неожиданно рассердился.
— Это что же на самом деле! — вспыхнул он. — Няньки мы, что ли? Партия на самых лучших держится, и тут отбор должен быть строгий. И если человек сам чувствует, что недостоин, то силком его тащить преступно и непартийно...
— Заблуждается он, — тихо уронил Николай Петрович. — В заблуждение пришел. Ведь он, Оглоблин-то, самый настоящий пролетарий, сознательный и полезный. А прошедшее, так ведь оно пустяковое, с голодухи это было у него и по темноте...
— Пример может выйти для прочих нехороший, — осмелел Степан Петрович. — Скажут, воров мы в партию, в коммунистическую привечаем...
— А ну вас!.. — рассердился Николай Петрович, но замолчал, встретив упорный и порицающий взгляд Зайцева.
И вот теперь, прорезая последние борозды, тракторист вспоминал об этом разговоре и мучительно соображал: по настоящей ли линии в этом незначительном, но важном деле шел секретарь Зайцев. Казалось Николаю Петровичу, что надо бы Василия обласкать, поговорить с ним, разъяснить ему, что прошлое никакого знака на нем не оставило, что пустяшное это дело давно им изглажено, особенно теперь, когда он такой хороший и деятельный общественник. Но, с другой стороны, силен был авторитет секретаря, который ведь не будет зря и беспричинно высказывать свою твердую волю.
Дождь усиливался. С набухшего козырька кепки стекали тяжелые капли и, падая, щекотали щеки и шею. Николай Петрович мотал головой и отфыркивался. Но надоедливые капли, как и привязавшиеся к нему мысли о Василии, о секретаре и о разговоре в ячейке, не стряхивались и раздражали.
Встреча Зинаиды с Николаем Петровичем впервые, когда он только-что приехал из больницы, была самая простая, обыденная. Тракторист приметил девушку возле детского очага, подобрался, согнал с лица улыбку и, дождавшись, когда она взглянула на него, самым равнодушным и спокойным тоном поздоровался:
— Здравствуй-ка, Зинаида Власовна! Командуешь с малолетнею оравою?
Зинаида потушила мгновенно вспыхнувший в ее глазах огонек и так же равнодушно и спокойно ответила:
— Здравствуй, Николай Петрович. Починился?
— Вполне. А тебе от родителя поклон. Видал я его.
— Видал? Не собирается он домой?
Тракторист усмехнулся и придвинулся к Зинаиде поближе:
— Самолюбие в нем очень большое. Внутри, пожалуй, со всем жаром бы домой обратился, а снаружи скрывает себя, топорщится!