Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
— Самолюбие — это верно, — согласилась девушка. — Гордость.
У тракториста вспыхнули в глазах огоньки.
— Вот вроде как бы и у тебя?
— Чего?
— Да вся ты, видать, в отца своего.
— А в кого же больше?
Тракторист промолчал. Потом другим тоном, потише спросил:
— Письмо наше получили?
— Получили, — кивнула головой Зинаида и, расслышав детский крик, несшийся из окна, повернулась к очагу.
И уже на крыльце, скрываясь в дверях, звонко, сочным голосом крикнула:
— Спасибо за
Николай Петрович пошел своей дорогой, пряча в уголках рта веселую усмешку.
В эти первые дни возвращения сюда после болезни он ко всему присматривался новыми глазами, словно видел все по-новому. И по-новому увидел, рассмотрел он и Зинаиду, которая стала почему-то милее и ближе, несмотря на ее кажущуюся холодность.
К работе Николаю Петровичу не пришлось приступить сразу. Тракторист, привезенный из города, был нанят на месяц, и все равно ему бы пришлось уплатить зарплату сполна. Поэтому Николаю Петровичу сказали:
— Передохни дня два, а там мы покеда тебе занятье сыщем. Не бойсь, без дела не будешь!
И, передыхая эти несколько дней, Николай Петрович обходил хозяйство коммуны, убредал в поля, вертелся возле коммунаров, приглядывался ко всему, все примечал. И за эти несколько дней он увидел коммуну и коммунаров так, как раньше не видывал. За эти несколько дней он яснее, чем когда-либо, обнаружил многие недостатки и прорехи в хозяйстве коммуны. И в то же время заметил ярче все хорошее и радостное, что пришло в новую деревню.
Приглядываясь ко многому, он пристальнее вгляделся и в Василия. Пылание этого немножко сумбурного и шумного мужика, его напористая жажда быть хорошим общественником, его старания браться за трудное дело и доводить его до конца — все это и прежде будило внимание Николая Петровича, но теперь, когда Василий сам смутился своего прошлого и почел его преградой для вступления в партию, теперь Оглоблин заинтересовал Николая Петровича как никогда. Тракторист стал прислушиваться к тому, как расценивали другие коммунары поступок Василия, стал сам заводить об этом разговор кой с кем из положительных и исправных общественников. Разные люди по-разному относились к самооценке Василия. Люди, считавшие себя в прошлом выше и лучше «балахонцев», уклончиво и скользко твердили:
— Значит, сам он себя так понимает, что недостоин... Ну, в этом разе ему самому виднее...
Но Балахня бралась за это дело страстно.
— Это чо он, язви его, придумывает! — бушевала она. — У его всего одна какая-нибудь промашка эвон когды была, а он теперь припомнил!.. Дурит он! Ему бы наплевать, нахаркать каждому, кто попреки в старом делать станет, да и все!..
— И попреки-то все сволочи делают. Рази хороший человек будет старое ворошить?!
Артем, разговорившись с Николаем Петровичем о Василии, даже рассердился:
— Я ему, Ваське, за мудрованье его шею намылю! Право!.. Что он казанской сиротой прикидывается!?
— Он не прикидывается, — возразил
— Против этого не спорю. Верно, партия, она штука великая. Да он что же на каждую удочку зацепляется. Ему седни один какой хлюст корявое слово скажет, он и скиснет. Не-ет! Это не фасон. В этом правильности ни порошинки нету!..
Бурля и негодуя, Артем пообещался крепко поговорить с Василием.
Тракторист подоспел к этому разговору и был свидетелем ссоры двух приятелей.
Василий был спокоен и настойчив. Артем кипятился и наскакивал на него.
— Ты чего угодничка из себя строишь? Живым на небо хошь прыгнуть?!
— Я по совести...
— Значит, считаешь себя неоправданным? На всю жизнь из-за кулацкого мешка хлеба замаранным признаешь себя?
Беспокойство мелькнуло в глазах у Василия.
— Сказал ты! У меня такого мненья нету...
— Ага! — торжествовал Артем. — Мненья такого нету, а в партею, в большевицкую, опасаешься поступать! Это как же надо понимать?
— Я не для себя опасаюсь... — понемногу теряя почву под ногами, настаивал еще на своем Василий. — Я, чтобы тени на партею не было положено... Придет какой другой да и разоряться станет: мол, в партее в вашей народ нечистый треплется...
— Фу-у! — негодовал Артем, слегка сбиваясь с верной позиции. — Заладил ты, Василей, одно... Упрямство в тебе...
Николай Петрович оглядел обоих спорщиков и весело усмехнулся.
— Ты свою промашку, Оглоблин, давно уже с себя счистил! Сам знаешь, нет таких преступлений, которые бы хорошим поведением нельзя было счистить с себя. А у тебя и преступления-то почитай никакого не было, а так, ошибка...
Слабая улыбка тронула губы Василия:
— Конешно... Да ведь я о чем, Николай Петрович? Я о том, чтоб не болтали да не страмили партею... Деревенские люди — они какие? Они ко всему худому придираются, а на хорошее у них зенки закрыты.
— Партия — рабочая, трудящихся, — поучал Николай Петрович, сам прислушиваясь к своим словам. — Тут первый закон какой? — если приносишь настоящую и полную пользу классу, социализму, то достоин. А на всякое другое — плюй с высокой точки!
— Вот, вот это самое! — обрадовался Артем. — Это самое я тебе и говорю, Василей! Класс! Понятно тебе, чудак?!
Слово класс видимо смущало и тревожило Василия. Какой-то особенный, не совсем понятный смысл вкладывался в это слово, и смысл этот к чему-то обязывал, чего-то требовал.
— Понятно... — неуверенно откликнулся он.
— Ну, вот! Плюй с самой высшей точки! Тебе дело говорит Николай Петрович. Он сам пролетарского классу.
— А работаешь ты, — продолжал уверенно Николай Петрович, — слышал я, на совесть, хорошо. Чего ж тебе бояться? Шпарь прямо, и все!
— Шпарь! — громко повторил Артем и горделиво поглядел на приятеля.