Жизнь после жизни
Шрифт:
Если бы старшие сотрудницы Урсулы прослышали, что у нее роман, они бы все как одна бросились за нюхательными солями; а узнай они, кто ее возлюбленный (в Адмиралтействе Крайтон занимал довольно заметный пост), — страшно подумать, что бы с ними стало. Но Урсула надежно, очень надежно хранила тайны.
— О вашей осмотрительности ходят легенды, мисс Тодд, — сказал Крайтон, когда их познакомили.
— Вот так раз, — отозвалась Урсула. — Неужели я такая скучная?
— Скорее, интригующая. Я считаю, из вас бы вышла отличная разведчица.
— А
— Морис «сам по себе» — прекрасно: он всегда был сам по себе и уже не изменится.
— Меня почему-то ни разу не приглашали в Саррей на воскресный обед.
— Считай, тебе повезло.
— Между прочим, я его совсем не вижу. Кто поверит, что мы работаем в одной системе? Он ходит воздушными коридорами власти…
— Внутри священных стен.
— Внутри священных стен. А мой удел — суетиться в бункере.
— Где? В бункере?
— Ну, строго говоря, он находится выше уровня земли. В Южном Кенсингтоне — знаешь, наверное: перед Геологическим музеем. А Морис — совсем другое дело, из его кабинета на Уайтхолле наш военный штаб не виден.
Когда Урсула впервые решила подать заявление в министерство, она предполагала, что брат замолвит за нее словечко, но нет: он прочел ей нотацию о недопустимости использования родственных связей и заявил, что не может позволить себе быть замеченным в кумовстве. «Жена Цезаря… и так далее», — сказал он.
— Насколько я понимаю, Морис в данной ситуации мнит себя Цезарем, а не женой Цезаря? — предположила Памела.
— Ох, не наводи меня на такие мысли, — посмеялась Урсула. — Морис в роли женщины, подумать только.
— Не просто женщины, а римлянки. Ему бы пошло. Как звали мать Кориолана?
— Волумния.{79}
— Ой, совсем забыла тебе сказать: Морис пригласил на обед одного знакомого, — спохватилась Памела. — Еще по Оксфорду. Этого здоровенного американца, помнишь его?
— Еще бы! — Урсула попыталась припомнить имя. — Тьфу ты, как же его… что-то американское. Еще целоваться полез в день моего шестнадцатилетия.
— Каков негодяй! — засмеялась Памела. — Ты никогда не рассказывала.
— Это было совсем не похоже на первый поцелуй. Скорее как спортивный захват. Довольно неотесанный тип. — Урсула тоже посмеялась. — Кажется, я больно задела его самолюбие — и еще кое-что.
— Хауи, — вспомнила Памела. — Только теперь он Хауард, а если точно, Хауард С. Лэндсдаун Третий.
— Хауи, — задумчиво протянула Урсула. — Совершенно вылетело из головы. И чем он сейчас занимается?
— Пошел по дипломатической линии. Засекречен почище Мориса. В посольстве служит. Его кумир — Кеннеди. Да и старичка Адольфа очень чтит.{80}
— Как и Морис, по-моему, даром что Адольф — иностранец. Я однажды видела его на сборище чернорубашечников.
— Кого, Мориса? Ни за что не поверю. Правда, он мог
— Шпионила, как Морис. Нет, шучу. На самом деле — случайно.
— Надо же, один чайник — и столько откровений. Это все или еще один чайник заварить?
Урсула засмеялась:
— Не надо. Кажется, это все.
Памела вздохнула:
— Противно все это, да?
— А как Гарольд?
— Ему, бедному, придется остаться. Врачей, работающих в стационаре, призвать не могут, правильно я понимаю? Они понадобятся здесь на случай бомбежки или газовой атаки. А бомбежки и газовые атаки неминуемы, ты и сама это знаешь, верно?
— Да, конечно, — небрежно бросила Урсула, будто разговор у них шел о погоде.
— Страшно подумать, — вздохнула Памела, отложив спицы и потягиваясь. — Какой чудесный день. Не хочется верить, что это, скорее всего, последний спокойный день, — второго такого долго не будет.
В понедельник Урсула собиралась уйти в очередной отпуск. Она запланировала для себя неделю спокойных однодневных экскурсий: Истборн, Гастингс, а может, и подальше: Бат, например, или Винчестер, — но из-за угрозы войны ехать никуда не хотелось. От мысли о том, что будет дальше, на нее накатила внезапная слабость. Утром она сходила на Кенсингтон-Хай-стрит, чтобы пополнить свои запасы: батарейки для фонарика, новая грелка, свечи, спички, бесконечные рулоны черной маскировочной бумаги, банки консервированной фасоли и картофельного пюре, кофе в вакуумной упаковке. Купила и кое-что из одежды: добротный шерстяной сарафан за восемь фунтов, зеленый бархатный жакет за шесть, чулки и удобные башмачки из бежевой кожи, на вид прочные. Похвалила себя, что удержалась от покупки выходного платья: желтый крепдешин с рисунком из маленьких черных ласточек.
— Я свое зимнее пальто всего два года относила, — сказала она Памеле. — Уж до конца войны его в любом случае хватит, правда?
— Господи, конечно хватит.
— Как это все жутко.
— Не говори. — Памела отрезала еще ломтик торта. — Ужасно. Я так зла. Ввязываться в войну — это безумие. Хочешь еще торта? Давай, пока мальчишки у Олив. Вернутся — налетят как саранча. Одному Богу известно, как мы выживем при карточной системе.
— Вы же уедете в деревню — там огород. Кур заведете. Поросенка. Все будет нормально. — Урсуле хотелось плакать при одной мысли об отъезде Памелы.
— Давай с нами.
— К сожалению, не смогу.
— Ой, Гарольд вернулся, как хорошо, — обрадовалась Памела, когда на пороге появился ее муж с большим букетом георгинов, завернутым во влажную газетную бумагу.
Она потянулась к нему; он поцеловал ее в щеку и сказал:
— Не вставай.
Урсулу он тоже поцеловал — и вручил георгины Памеле.
— Девушка продавала на углу, в Уайтчепеле, — сообщил он. — Прямо «Пигмалион». Сказала, что цветы выращивает ее дед на своем участке.