Жизнь с моей сестрой Мадонной
Шрифт:
Джоан была великой мастерицей готовить торты, но на этом ее кулинарные таланты исчерпывались. Она собиралась готовить испанский рис с перцем и помидорами, но забывала рецепт. И тогда нам приходилось обходиться замороженной запеканкой, но при этом Джоан с удовлетворенной улыбкой заявляла: «Я только что это приготовила!»
«Морозильник приготовил!» — тихо шептали мы, стараясь сделать так, чтобы нас не услышал отец. Нам не хотелось его раздражать. Отец всегда требовал, чтобы мы относились к Джоан с уважением и называли ее мамой. Мы изо всех сил сопротивлялись. Много лет нас сводило
Моя родная мать, которую звали Мадонна, умерла, когда мне было всего три года. У меня сохранилось единственное воспоминание о ней. Я бегу по зеленому дворику нашего маленького, одноэтажного дома возле железной дороги и наступаю на пчелу. Я отчаянно рыдаю. Мама сажает меня на колени и прикладывает к месту укуса лед. Я чувствую себя в полной безопасности. Меня защищают и любят. Всю жизнь я буду пытаться испытать то же чувство, но это мне так и не удастся.
Самое печальное заключается в том, что, когда мама умерла, я был слишком мал. Я не успел узнать ее понастоящему. В детстве она существовала для меня только на фотографиях. Больше всего мне нравилась та, где она была снята на бизоне. На ней мама была такой живой, такой обаятельной — настоящая звезда. Глядя на снимок, я не мог поверить, что она умерла, что я ее никогда больше не увижу. И я никак не мог совместить эту неуемную радость жизни с ее невероятной набожностью.
О маминой религиозности я узнал лишь двадцать лет назад, когда отец раздал нам ее любовные письма. Она писала их, когда отец служил в авиации и еще только ухаживал за ней.
Я прочел всего одно романтическое письмо, написанное матерью, и, прочитав его, не мог заставить себя читать дальше. Я не очень религиозный человек, и чрезмерность религиозных чувств матери показалась мне невыносимой. Хотя ее письмо было проникнуто духом любви и нежности, в нем присутствовал своеобразный фанатизм. Все о том, как Господь хранит ее любовь к моему отцу... Бог то, Бог это... Я не смог читать дальше, потому что представлял маму совершенно другой и не хотел разрушать этот образ.
Копии маминых писем отец отправил и Мадонне. Думаю, что она тоже прочла их. Однако мы никогда не говорили ни об этих письмах, ни о нашей матери. Сейчас мы стараемся даже не упоминать ее имени.
Может быть, мы, Чикконе, и боимся собственных эмоций, но больше ничто нас не пугает. В конце концов, в наших жилах течет кровь пионеров, и мы этим гордимся. В 90-е годы XVII века предки моей матери, Фортины, покинули Францию и прибыли в Квебек. Они поселились в глуши. Истинные пионеры, они боролись за собственную жизнь и жизнь своих близких.
Прошло больше двухсот тридцати пяти лет. И вот поженились мои бабушка и дедушка, Элси и Уиллард Фортин. Свой медовый месяц они провели в роскошном манхэттенском отеле «Уолдорф-Астория». Хотя Элси всегда это отрицала, но, согласно генеалогическому древу, они с Уиллардом приходились друг другу дальними родственниками. Может быть, поэтому мы с Мадонной в отличие от наших братьев и сестер оказались такими необычными людьми, с яркими достоинствами и недостатками.
Наши предки Чикконе тоже были необычными и предприимчивыми людьми. В конце Первой мировой войны моего деда, Гаэтано Чикконе, которому было всего восемнадцать лет,
Здесь он познакомился с деревенской девушкой Микелиной, женился на ней и получил 300 долларов приданого. На эти деньги Гаэтано в 1918 году купил билет в Америку, нашел там работу на сталелитейном заводе в Аликиппе, штат Пенсильвания, и выписал Микелину.
У них было пятеро сыновей, что удивительно, так как, насколько я помню, бабушка и дедушка никогда не спали в одной комнате. Бабушка даже в старости каждую ночь тщательно запирала двери своей спальни на семь замков.
Дед и бабушка жили в старом двухэтажном кирпичном доме. Я помню скрипучие полы, сырой подвал и темный, мрачный чердак, куда порой залетали летучие мыши. Дом был обставлен во вкусе бабушки Микелины — просто и сурово. В гостиной стояла тяжелая неудобная мебель темно-бордового цвета. Я не любил здесь бывать. Да и весь дом был мрачным и печальным, как и его хозяева.
Бабушка большую часть времени проводила на кухне. Она отлично готовила итальянские блюда. Особенно ей удавались ньокки. Когда она не готовила, то уходила в свою спальню, отделанную в светло-желтых тонах. Она ходила взад и вперед, протоптав на деревянном полу целую дорожку. Отовсюду свисали четки, к стене были прикреплены поблекшие с Вербного воскресенья пальмовые листья. В спальне у бабушки всегда горели свечи. Повсюду я видел изображения Иисуса. Когда бы я ни пришел, бабушка стояла на коленях и молилась Деве Марии — наверное, о том, чтобы дед поскорее умер и перестал изводить ее.
Деда я запомнил плотным, сутулым стариком. Он слишком много пил. Взбадривался он только тогда, когда показывал нам, как очистить апельсин одним движением ножа. После его смерти бабушка стала постоянно жаловаться на то, что ее преследует его дух.
Естественно, мы не любили бывать у деда и бабушки с отцовской стороны. К счастью, нам приходилось проводить у них лишь часть лета. А вот дядей Чикконе мы обожали. Мадонна даже своего сына назвала в честь одного из них, Рокко.
Любили мы и семью Фортинов, особенно нашу бабушку Элси Мэй. Мы называли ее Нэну. Она всегда твердила, что я был любимчиком матери. Мама называла меня «Покажи мне!», потому что я вечно тянулся к разным предметам и требовал: «Покажи мне!»
Нэну всегда была для всех нас второй матерью. Она овдовела за год до моего рождения. У нее были мягкие, вьющиеся каштановые волосы. Бабушка носила классические платья пастельных тонов, и от нее пахло духами «L'Air du Temps». Бабушка Элси была леди в истинном смысле этого слова.
Муж Нэну, наш дед Уиллард, торговал лесом и был относительно богатым человеком. Любимым цветом бабушки был розовый. Как-то раз на день рождения дед подарил ей розовую кухню с розовой плитой, розовым холодильником и розовой посудомоечной машиной.
Дом Нэну был элегантным, как и она сама. У нее все было удобным. Я до сих пор помню блестящий желтый кожаный диван, на котором было так приятно играть. В подвале находился отделанный деревом бар, где можно было поиграть в шаффл-борд, и мусоросжигательная печь, которая меня завораживала.