Жизнь со смертью визави
Шрифт:
В сером небе бледная луна
скоро будет, как ночной еретик,
на костре рассвета сожжена.
Что же ты стоишь? За всеми нами
странное такси придёт. Не жди.
Слышишь: ангел звякает ключами?
Помолись и в светлый сад войди.
Петербург
Как тесен скроенный потуже
гвардейский щегольский мундир
екатерининских задир, —
так этот город царский душен!
Ночами, холодно-бездушен,
в Неву
и грозно хмурится кумир,
и конь храпит, змеёй укушен,
и шепчет невская волна:
– Поэты были здесь опальны,
убийства – строго ритуальны,
а в казематах – ночь без сна…
– Здесь с каждым камнем грязно-сальным
совокупился Сатана!
Ночной романс
По стёклам ползут мотыльки.
Прозрачные тени скользят.
И скрипки свои, и смычки
настроил торжественный сад.
И дом, как небесный корвет,
отчалил от грустной земли,
и звёзды сквозь лиственный свет
в траву и песок потекли.
Серебряный мальчик пропел,
рожок подхватила труба,
и двери нарядной толпе
открыли два чёрных раба.
Семь гордых седых королей
вошли, улыбаясь гостям,
и гибче лилейных стеблей
склонились к ним талии дам.
Танцмейстер взглянул на балкон
и сделал невидимый жест —
и сразу, свободно, легко,
вступил лягушачий оркестр.
Кружась, от окна – к окну,
стремили пары свой бег.
А шут кочергой луну
катал под всеобщий смех.
Никто не считал минут,
и воздух радугой цвёл…
И как-то нечаянно шут
луну закатил под стол.
И мертвенным холодком
дохнула на свечи заря.
Грохочущий поезд сквозь дом
промчался, огнями горя.
В загаженных, тесных купе
блестели глаза скорлупой.
Там каждый был жалок себе,
но всё же смирился с судьбой.
Поднявшийся ветер ломал
скользящие крылья теней…
Серебряный мальчик спал
и тихо плакал во сне.
Когда же пропел петух,
глаза он открыл – и над ним,
чуть вспыхнув, бесследно потух
почти растаявший нимб.
Чаша
Однажды мой сон был украшен
немыслимой радугой грёз,
и ангел лазурную чашу
к губам моим властно поднёс.
Да мне ли та чаша по силам?
Но, Господи, – воля Твоя!
Я выпил. «Что, сладко, – спросил он, —
для смертных вино бытия?»
И я без мольбы и упрёка
склонился
когда от кипящего сока
мне намертво скулы свело.
Возвращение
Приближался, разрастаясь в темень,
расставаний нищенский дворец.
Ныла память, заставляя время
выписать билет в другой конец.
Билась вьюга, всё мешая в кашу.
Мне казалось, я схожу с ума,
видя, как меня встречая, машут
снеговыми шапками дома.
Открывались, закрывались двери
офисов, подъездов и квартир.
Шкурою чудовищного зверя
стлался мне под ноги страшный мир.
И у снега был особый, здешний,
характерный вкус небытия…
Я вернулся в город, где безгрешной
умерла любовь моя.
«Давно газетная бумага»
С. А. Панфилову
Давно газетная бумага
врагов не материт.
Давно отцы с Архипелага
пришли на материк, —
но всё тревожат наши веки
те лагерные сны
когда-то на задворках века
расстрелянной страны.
Рождество
Когда по Божьей благостыне
Свет воссиял, пронзая тьму,
глас вопиющего в пустыне
не распрямил стези ему.
Мир спал во лжи и блудодействе,
ночными страхами томим,
и грезил о священном девстве,
чреватом плодом неземным.
Но не сомкнув до утра вежды,
все эти долгие часы
волхвы несли дары. Одежды
их были тяжки от росы.
Курились реки в млечном дыме.
Слезились звёзды. Пахнул дрок.
Звезда лучистая над ними
текла всё дальше на восток,
где на руках четы блаженной,
повит в рогожу, как в подир,
младенец спал благословенный,
в себя вместивший целый мир.
Варавва
Всю ночь я плакал и молился,
а утром, как последний гость,
ко мне в темницу луч пробился
и впился в руку, словно гвоздь.
Открылась дверь. Мой страж по-детски
мне подмигнул, ведя во двор,
и там наместник Иудейский
остановил на мне свой взор.
Он ждал, давя в губах усмешку,
когда толпа устанет выть,
и лишь тогда, чуть-чуть помешкав,
сквозь зубы бросил: «Отпустить».
И вопль толпы вдруг поднял с кровель
тьму птиц… Тогда сквозь блеск мечей,
с чела стирая капли крови,
мне улыбнулся Назорей.
«… А время гонит лошадей»