Жизнь солдата
Шрифт:
Когда мост остался позади, мы с облегчением вздохнули. И действительно, как будто вместе с мостом остались позади и все наши страхи. На улицах города было спокойней: и дождь, и ветер, и наши чувства. Стало светлеть. Черные грозные тучи ушли на север. Но дождь продолжался. Мы решили забежать в дом маминого младшего брата Ефрема. Он жил на углу улиц Либкнехта и Социалистической.
Дяди дома не было. Жена его, тетя Фрума, сидела с детьми на кровати в темном углу, наверно, опасаясь все полыхавших молний. У себя дома мы тоже отходили от окон подальше, когда бывала гроза. Тетя Фрума, увидев нас мокрых и запыхавшихся, заохала и забеспокоилась.
Грозы почему-то у нас боялись все, и не так молнии, как грома. На наше детское воображение гром действовал сильнее, чем молния. Ведь такого сильного грохота нигде больше не услышишь. Взрослые говорили, что главная опасность – это молния, но все равно гром казался нам страшнее. И поговорка есть такая: "пока гром не грянет, мужик не перекрестится". Она, наверно, появилась именно потому, что непонятливые люди больше страшатся грома.
Я помню два несчастных случая в Рогачеве по вине молнии. Один раз молния зажгла деревянную церковь. Когда мы об этом узнали, то бросили игру и побежали смотреть пожар. Мы прибежали, когда пожарные потушили огонь. На земле валялось несколько обгоревших досок. Это был редкий случай неудавшегося пожара. Обычно огонь пожирал полностью весь дом, будь он хоть и каменный, как это случилось со старой хлебопекарней.
Второй случай произошел недалеко от нашего дома со старушкой Черняк. Она жила на углу улиц Советской и Первомайской. Во время грозы она занималась шитьем и держала в руках ножницы. Молния полоснула в окно и из-за ножниц пронзила старушку. Говорили, что лицо ее стало черно-синим, страшным. Смотреть, как ее хоронили, ходил с нашей улицы один только Исаак Гольдберг – самый смелый на нашей улице…
В доме нашего дяди мы пробыли больше часа, пока не перестал дождь. Дома сестра почему-то удивилась нашему приходу. Она думала, что мы заночуем на сенокосе. А когда на улице стемнело по-настоящему, неожиданно пришла домой мама. Она не могла усидеть на сенокосе после бури. Ей казалось, что мы где-то затерялись во время дождя и ветра. И она побежала домой проверить, дома мы или нет. Она жалела, что отпустила нас одних домой. Мама есть мама, здесь уж ничего не убавишь и ничего не прибавишь…
Знание дороги на сенокос не дает мне покоя. Ничем увлечься не могу. Все тянет опять сходить туда. Одному идти страшновато. Вдвоем бы. Смотрю в окошко на соседа Бориса Драпкина. Он тоже, наверно, не находит себе дела. Стоит и смотрит куда-то вдоль улицы сощурившись. У него плохое зрение, так же как и у его матери. Я выхожу на улицу и предлагаю пробовать силу. Хоть он и старше меня, но намного слабее. Я ему разрешаю бить кулаком по моей голове. Он наносит два удара, а потом трясет руками – пальцы отбил. Мне тоже больно, но я делаю вид, что это мне нипочем.
– Неужели не больно? – спрашивает он с удивлением.
– Ни капельки, – отвечаю я, улыбаясь. Он смотрит на меня с недоверием.
– Давай поздороваемся, – предлагаю я. По-нашему поздороваться – это значит, кто кому пережмет руку.
– Давай, – соглашается он. Я беру его руку в свою. Пальцы у него худенькие, тоненькие, длинные. Он жмет мою руку, а я – его. Вдруг он
Смотрю я на него и каждый раз удивляюсь. И отец, и мать, и сестры – все крепкие, здоровые люди, а он – высокий, худой, с болезненным видом. Почему это? И не первым он родился и не последним. Чем же это объяснить? Наверно, из-за чрезмерного внимания. Закормили его вкусной пищей, а она ему не впрок. Плохо быть единственным мальчиком в семье.
После проверки силы в руках я предлагаю ему сходить на сенокос со мной. Он неожиданно быстро соглашается, хотя знает, что его будут искать, если заметят, что его нет ни на улице, ни во дворе. Я рад напарнику, и мы без всякой подготовки, не предупредив никого, отправляемся на сенокос. День был серый, пасмурный, но тихий. Весело болтая, мы неожиданно быстро прошли эти шесть километров до участка сенокоса.
Еще издали я услышал мамин смех. Она всегда смеется звонко, во весь голос. Это смех человека радушного, доброго, не сомневающегося в правильности своей жизни, не боящегося, что его могут в чем-то упрекнуть. Одним словом, мамин смех я не спутаю ни с чьим другим. Наше появление не вызвало у нее никаких восторгов. Совсем наоборот, она стала меня строго отчитывать за то, что я привел сюда Бориса.
– Разве ты не знаешь, – говорит она строго, – что соседи охрипнут там от крика в поисках своего единственного сына?!
Я не знал, что на это ответить. Я знал, что родители и сестры Бориса без конца жалеют его, заботятся о нем, боятся за него. Но я не думал, что в его отсутствии они могут охрипнуть от крика.
– Отдохните немного и марш домой, – сказала мама строго. Она не хочет попасть "на язык" к соседке Рае, чтобы она кричала на всю улицу, какие мы изверги.
– А мы совсем не устали, – говорю я ей.
– А если не устали, – отвечает она тихо, – то веди его обратно домой.
Вот что значит приходить непрошенным. Я думал мама обрадуется моему приходу, даст мне грабли в руки и скажет: "Хорошо, что пришел, помоги собрать сено", – а вышло совсем наоборот. Я был очень огорчен. Но делать было нечего, пришлось идти домой. Наверно, и помощь наша им уже не нужна была – вокруг стояло множество готовых к перевозке стогов сена. Сенокос подходил к концу. Обратный путь у нас был скучный. Всю дорогу молчали. Я чувствовал себя виноватым перед Борисом, а он, как всегда, был удручен своим особым положением.
Когда мы были недалеко от шоссе, я решил отправить свою малую нужду. Оглянувшись вокруг и отметив, что никого поблизости нет, я отошел от края дороги и стал отправлять свою малую надобность. Борис постоял немного и тоже решил последовать моему примеру. Только сделал он это прямо на дороге, там где стоял. Я освободился, подхожу к нему, и невольный возглас удивления вырвался из моей груди. Борис, не видя ничего, поливал лежащий на дороге маленький черный кошелек. Я оттолкнул его и крикнул:
– Что ты делаешь?
А он без всякой обиды отвечает:
– А то же, что и ты делал.
– Ты только посмотри, что ты натворил, – говорю я ему, указывая на облитый кошелек. Он подходит к тому месту, наклоняется и, наконец, увидев кошелек, хочет его взять, но я предупреждаю его:
– Постой, постой! Пусть он немного обсохнет.
Вокруг ни души. Поле да стога сена, поле да стога сена. Мы стоим вдвоем и рассуждаем вслух: сколько же денег может быть в этом маленьком кошелечке. Наконец, кошелек вроде обсох. Я поднимаю его и кладу в карман.