Жизнь солдата
Шрифт:
Я опять рассмеялся. И как тут было не смеяться, если его нельзя было даже представить рядом с Тамарой. Это же день и ночь. Он – худенький, болезненный, полуслепой, с двойной нижней губой, и рядом Тамара – красивая девочка с кудрявой головкой, черными бровями, румяными щечками, красными маленькими губками и черными большими глазами, оттененными черными ресницами. Ну, сами скажите, как их представить рядом и не удержаться от смеха? Но Борис не обратил внимания на мои насмешки и серьезно сказал:
– Тамара мне очень нравится, и я ее очень люблю!
– Америку открыл, – ответил я ему с насмешкой, – губа у тебя не дура, хоть и толстая. Тамара – девочка красивая, в нее все могут влюбиться,
Тут я вспомнил взгляд ее отца и сразу же усомнился в такой возможности. А Борис серьезно сказал:
– Ты, Лева, мне не мешай. Я ее люблю больше всех, а ты ее не любишь совсем.
Я хотел его остудить, напомнив ему об ее отце, но в это время в переулок вышла Тамара без кукол и без игрушек. Мы пошли ей навстречу. Увидев мои усики, Тамара вдруг закатилась веселым смехом. Такая смеющаяся, она выглядела еще более привлекательной.
– Ой, не могу, – говорила она сквозь смех, – вот это настоящий мужчина, ха-ха, ха-ха.
Я и не думал обижаться, потому что такая она мне еще больше нравилась. И мама нам всегда говорила, что когда люди смеются, то это очень хорошо. Она тоже никогда не обращала внимания, когда знакомые смеялись над ее произношением. А Борис почему-то застеснялся и молча смотрел в землю.
Насмеявшись до слез, Тамара предложила нам идти к ним.
– Пойдем, мальчики, к нам домой, я вам покажу все мои игрушки.
– А дома у вас никого нет? – спросил я, думая об ее отце.
– Никого, – ответила она, – отец на работе, а я всегда одна. Мама куда-то уехала и долго не возвращается.
Если бы не Борис, я бы, наверно, не пошел к ним. Но Борис сразу согласился, и мне уже неудобно было отступать. Чтобы попасть к ним в квартиру, надо было подняться по наружной деревянной лестнице.
Квартира у них состояла из одной большой комнаты. Тут было все: и печь, и плита, и кровать, и шкаф, и стол с тремя стульями. Стены пустые – ни фотографий, ни картин. В комнате царил полумрак, потому что солнечные лучи не могли проникнуть сюда из-за густых ветвей тополей, которые росли в переулке. Одним словом, комната была не из веселых. Тамара подвела нас к темному углу, который был весь завален игрушками. Каких только игрушек здесь не было. Такого богатства игрушек я еще ни у кого не видел. Всевозможные машины, кубики, пирамидки, конструкторы, куклы. Если не считать кукол, то эти игрушки нужны были больше мальчику, чем девочке. Очевидно, что ее отец не задумывался о том, кому он их покупает, действуя по поговорке: чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. У меня глаза разбежались, и я не знал, с какой игрушкой поиграть раньше.
Тамара, наверно, была очень довольна, что мы удивлены ее богатством и, естественно, нашим посещением. Одной ей играться давно уже надоело. Поначалу я играл с машинами, а когда они надоели, взял строительный конструктор и стал складывать домики. Борис смотрел, как Тамара одевает куклы, и хвалил то куклы, то одежду. Сколько времени мы у нее пробыли, я не знаю. Мы были так заняты игрой, что совершенно не слышали и не заметили, как в дверях появился ее отец в своей милицейской форме.
– А, жиденята здесь, – сказал он тихим, но злобным голосом и, вдруг резко повысив голос, крикнул, – вон отсюда!
– Папа! – воскликнула жалобным голосом Тамара и умоляюще посмотрела на него своими большими глазами. Но отец даже бровью не повел.
– Вон! И чтоб духу вашего здесь никогда не было! – крикнул он опять, продолжая стоять у дверей.
У меня душа в пятки ушла, как только он появился, а теперь я стоял и не знал, что делать. Я бы с удовольствием сразу убежал, но он загородил всю дверь своей мощной фигурой. После второго его окрика мы с Борисом
– Чтоб я вас больше здесь не видел!
Когда мы вышли в переулок, я с облегчением вздохнул, как будто из темного царства попал в светлое. После пережитого страха пришло радостное настроение, что все благополучно закончилось. Освободившись от страха, я спрашиваю Бориса:
– Как ты, здорово испугался?
– Да, страшный отец у нее, – отвечает он.
– Теперь ты будешь любить Тамару?
Борис молчит. Он по-настоящему влюблен в Тамару, но что теперь будет с его любовью, он не знает. И разлюбить нельзя, и продолжать любить опасно. Любовь – сильная вещь. Если она проникает в сердце, то так просто ее обратно не вырвешь. У меня после этого случая сразу пропала всякая охота встречаться с Тамарой. А Борис продолжал каждый день дежурить в переулке, надеясь, что Тамара, как и прежде, выйдет поиграть, но она в переулке больше не появлялась.
Да и Борису скоро стало не до нее. После семи классов он поступил в Рогачевский двухгодичный учительский институт и уже не имел свободного времени, чтобы играться с Тамарой в куклы. Хоть и было ему только пятнадцать лет, но с детством пришлось распрощаться. Его ждало место учителя в одной из школ белорусской деревни…
Как-то в середине лета мама пришла с работы и сказала:
– Мне на работе предлагают путевку в детский санаторий. И если ты поедешь, то я ее возьму. Поедешь?
– А куда? – поинтересовался я.
Дело в том, что в пионерском лагере я уже был однажды, но он мне совсем не понравился. Коротко я расскажу вам об этом. Сначала все шло хорошо. Нас собрали на стадионе рядом с кинотеатром. Там играл духовой оркестр. Всех построили на беговой дорожке, потом выступили с речью мужчина и женщина. Нас было много, а родителей еще больше. Все было торжественно и интересно. Потом во главе с оркестром мы пошли пешком в лагерь. Говорили, что пионерский лагерь будет в нашем лесу.
В кавалерийском полку был свой духовой оркестр, а в пожарной команде – свой. И как только раздавались по Циммермановской звуки духового оркестра, так все от мала до велика сбегались со всех улиц посмотреть, послушать и проводить его. Так случилось и тогда, когда духовой оркестр сопровождал нас по главной улице до днепровского моста. Со всех улиц и переулков прибежали взрослые и дети и, стоя на тротуарах, сопровождали взглядом нашу колонну пионеров, идущих в лагерь. Это было интересно. Раньше я бегал смотреть на других, а теперь все бежали смотреть на меня. Гордость и радость переполняли мою грудь.
Когда я поравнялся с нашим Первомайским переулком, то увидел всех наших мальчишек и своих сестренок: Соню и Сашу. Они меня тоже увидели и помахали мне руками, но я почему-то постеснялся ответить им тем же. У моста оркестр встал в стороне от дороги, а мы под звуки марша пошли по мосту. Когда мы прошли мост, оркестр затих, и мы некоторое время шли молча. Затем вожатые организовали пение песен. Причем, разные отряды пели разные песни.
Мы шли по знакомой мне дороге к нашему лесу. Но идти в строю оказалось гораздо труднее, чем в одиночку. Когда мы шли в лес сами, то шли по обочине шоссе, по мягким тропинкам, а в строю пришлось идти по круглым камням, и это было неудобно и трудно. Многие пионеры натерли и побили себе ноги, и им пришлось снять сандалии и идти по обочине. Пионерский лагерь оказался близко, сразу же за домом лесника. Это километра четыре от города, а может быть чуть больше.