Жизнь удалась

Рубанов Андрей Викторович

Он плыл в волшебных волнах, то погружаясь, то всплывая для вдоха; яркий, мерцающий мир вокруг него бесился и хулиганил, показывал себя в острых, невероятных ракурсах; то казалось Матвею, что он видит нечто главное и важное, то вдруг это важное оборачивалось гирляндой пошлых банальностей; его несло и кружило. Было сладко, томно, невозможно хорошо.

Женщина двигалась искусно, ритмично, ее пальцы скользили вдоль бедер, то поднимались выше, к талии и животу, то сбегали вниз, сжимая тугой зад, разъятый надвое вертикальной неглубокой впадиной;

блестело золотишко в пупочной дырочке, играли губы, вдруг выходил узкий влажный язык, и из-под упавших на лицо прядей глядели глубокие потемневшие глаза.

Матвея тащило дальше и дальше. Музыкальные вибрации проникли в самые глубины, овладели, защекотали, взбаламутили нутро. В конце концов ему стало дурно, и он, едва найдя силы встать, кое-как добрался до выхода. Толкнул дверь. Оказавшись на веранде, упал в заскрипевший шезлонг. С удовольствием внял сырой прохладе. Хотелось тишины и одиночества, но почти сразу рядом появилась узкая тень Кактуса. Наркотик придал Матвею чувствительности, и он уловил исходящие от маленького очкарика нервные волны. И в сотый раз подумал, что очкарик – плохой человек.

– Перебрал дыма? – заботливо поинтересовался Кактус. – Выпей рюмку водки. Легче станет.

– Я в порядке. Все нормально.

– Нормально – это нормально. А тебе должно быть хорошо.

– Мне так хорошо, что даже не верится.

Воздух резко вылечил мозги Матвея, и он осторожно спросил:

– Что ж это твой босс такими суммами разбрасывается? Я не знал, что бывают люди, способные простить долг в триста тысяч.

– Мы сваливаем отсюда, – очень ровным голосом ответил Кактус. – Сун-Цзы сказал: «Если у воина нет запасов – он проигрывает бой…» У нас – запасы есть. Что касается тебя – ты ведь не сможешь вернуть триста штук за один день? Например, завтра?

– Не смогу.

– Вот. А послезавтра мы будем далеко, – очкарик сел рядом с Матвеем, с наслаждением вдохнул и выдохнул. – Ну, не послезавтра – в ближайшие дни… Не буду говорить точной даты. Как мы получим твои деньги, находясь там, где мы будем находиться? Нам придется сообщить тебе как минимум номер счета в каком-нибудь банке. Но так нас легко можно вычислить, правильно?

– Да.

– Получается, что безопаснее и проще все тебе простить. Снявши голову, по волосам не плачут. Речь идет не о доброте, а об осторожности. Ты сам осторожный человек, ты все понимаешь…

– Понимаю.

После паузы Кактус вдруг задумчиво произнес:

– Я буду скучать по тебе, Матвей.

«А я – нет», – хотел сказать Матвей, но вместо этого спросил:

– Кактус, послушай… Я тебя с детства знаю… Почему тебя все Кактусом зовут?

Узкоплечий человек сверкнул круглыми стеклами очков.

– Мой самый знаменитый проект – поставка в Москву партии мескалина для нужд особо продвинутой клубной молодежи. А мескалин, ты знаешь, из кактусов делают. В Мексике.

– И что? Поставил?

– Почти. Сорвалось в самый последний момент. Все уже было на

мази. Банкиры давали на это дело наличными три миллиона под сорок процентов в месяц. Слетал я в Мексику. Договорился. Там это просто. Наготове сидело двадцать пять негров, легальные абитуриенты Института Патриса Лумумбы. У каждого – грузоподъемность заднего прохода свыше пятисот граммов. Плюс десять человек запасных. Все марксисты, кстати… Профессионалы. Гарантию давали. А потом позвонили мне друзья, шепнули по случаю, что те мексиканцы, с которыми я дело имел, вовсе не мексиканцы, а американцы, и не простые, а из Бюро. Представляешь? Специально заманивали, чтоб одним махом и продавцов повязать, и покупателя, и скандал раздуть международный, и опозорить на хрен российскую демократию… В общем, чудом я уцелел… Ты носом, носом дыши. Гашиш полчаса держит…

– Притихли? – хрипло выкрикнул Никитин, возникнув за их спинами.

– Присядь, – посоветовал Кактус. – Проветрись.

– Как скажешь.

Пьяные, полуголые, они молчали и вглядывались в глубину ночи.

Ноябрьские непогоды вдруг присмирели – этим поздним часом подмосковная осень, бурно эволюционирующая в зиму, предстала тихой, глубокой.

– Матвей, – тихо позвал Кактус.

– Говори.

– Ты чувствуешь его?

– Что?

– Великое равновесие.

– Да.

– Ты не можешь чувствовать по-настоящему.

– Почему?

– Потому что ты куришь, жрешь водку, дышишь круглосуточно испарениями большого города, вдыхаешь пот людей.

– Ты тоже сегодня курил и пил вместе с нами.

– У меня не то, – сказал Кактус. – Я пью и курю раз в полгода. Один раз – весной и один раз – осенью. Специально. Чтобы не впали в лень мои пороки.

– Хватит вам, – произнес Никитин.

Они опять помолчали.

Просторный мрак лелеял сам себя.

– Слышишь, Матвей, – сказал Никитин. – Ты извини меня.

– За что?

– За то, что я вот так вот… Ну, в смысле – позвал тебя на разговор, ты приехал – а я пьяный в говно…

– Ерунда, – простил Матвей. – Перестань. С кем не бывает…

– Да. Бывает. – Никитин сплюнул и пожаловался: – Третью неделю пью. Не просыхаю.

– Я бы тоже пил. Больно же…

– Да, больно.

– Сильно болят?

– Что?

– Пальцы.

– Да не пальцы болят. – Никитин опять сплюнул. – Не пальцы. Не пальцы! Не хочу я, понимаешь?

– Чего не хочешь?

– Уезжать.

– Почему?

– Не знаю.

– Родину, что ли, любишь?

Никитин помолчал. Матвей услышал его дыхание – тяжелое, с присвистом.

– А почему бы и нет? – выговорил он с неопределенным смешком. – Кроме того, я не выбирал страну. Меня не спрашивали, когда рожали.

– А если бы спросили? – поинтересовался Кактус. – Вот предложили бы тебе: сам выбери, Иван, в какой стране родиться, кто будет твоя мама, кто будет папа…

Никитин подумал и ответил:

– Я бы эту страну и выбрал.