Жизнь в розовом свете
Шрифт:
— И фотографировались, — Эн протянула сестре большой пожелтевший, но очень отчетливый снимок. — Здесь вся наша группа. Только у одной девочки не оказалось денег для фотографа. Она стояла под деревом поодаль и старалась выглядеть пренебрежительной. Странно, ее-то я помню лучше всех, а у остальных, что запечатлелись на фотографии, какие-то чужие лица.
— Даже у нас, — согласилась Ди. — Это потому, что фото черно-белое, а память — цветная. Кажется тогда мы чуть ли не впервые оделись в разные платья. Мы не хотели, чтобы
— Ха, просто Родриго утверждал, что тебе очень идет желтое. А я прочла исследование, в котором утверждалось, что этот цвет был ненавистен Шекспиру. Он лишь несколько раз упоминает желтый и то, описывая смехотворные чулки разрядившегося чудака — Малевалио в «двенадцатой ночи»..
— Помню! Помню синий крепдешин в горошек и воротничок из белого пике. — Ди ткнула пальцем в изображение юной особы. — Потом я взяла твое платье, когда поехала к отцу.
— Господи! Из каких жалких тряпок мы мастерили себе наряды! Пустые магазины, послевоенный город, три пары туфель на двоих и чуть ли не два платья. Мы меняли воротнички, ленточки и кажется… — Эн пожала плечами. Кажется, выглядели великолепно. Как ты думаешь, мы в самом деле были хорошенькими?
— По фотографии этого не скажешь. Но на нас все заглядывались. Родриго считал, что я похожа на рафаэлевскую мадонну.
— А Грег называл меня Марикой Рок… — Эн осеклась. — Это когда я впадала в «танцевальный транс». Тогда почему-то очень много танцевали. — Эн посмотрела на свои неподвижные ноги. — Черт-те в какой обуви. Но как церемонно, как чувственно… Едва касаясь друг друга, обмирая лишь от тепла его ладони на своей талии. Боже, что за чудо — молодость! Любовь и только одна любовь на уме.
Перевернув ещё пару листов, Эн быстро захлопнула альбом и спрятала его в ящик. Ди отвела глаза, делая вид, что не заметила этого.
— У меня сохранилось много американских фото, — сказала она.
— Помню, ты пристала их мне — с гориллами и какими-то редкими крысами.
— Странно, Эн, почему все же в Нью-Йорк поехала я?
— А почему ты тогда выступала одна в санатории перед Родриго? Ангину ведь мне тоже «прислали», чтобы на время вывести из игры. Таков высший замысел.
— И обострение у мамы, думаешь, было не случайно?
— Какая там случайность, если она потеряла сознание сразу после того, как ей сообщили об автокатастрофе.
— Уверена — она до последнего дня любила отца. — Ди пожала плечами. Ей вообще, не хотелось жить, потеряв любимого — это вовсе не психоз. Это нормально.
— Стоп, стоп! Ну-ка, дорогая, одень свои очки, — прервала Ди печальные размышления сестры.
Эн засмеялась: — Я сняла их, разглядывая карточки и загрустила. Вспомнила, как мы испугались, получив телеграмму из Нью-Йорка — отец перенес сложную операцию после автомобильной аварии. Он хотел проститься с нами. У мамы начался тяжелый приступ — и мы разделились —
Зацепив за уши мягкие круглые дужки очков Эн подъехала к балконной двери, раздвинула тяжелые бархатные шторы — цвета шоколада в бежево-золотистых выпуклых букетах.
— О-ох… Штиля и тепла пока не предвидится. Но как чудесно светятся окна кафе! На столиках горят разноцветные свечи, в вазах цветы. А у всех, кто стряхнув зонтик, скрывается в дверях отелей и ресторанчиков, — вид таинственных влюбленных. Но он никого не ждет. Он здесь совсем один.
— Бедолага Риголетто? Кто же просит милостыню в дождь? Наверное, он смотрит на темное море и думает о том, что в следующей жизни обязательно станет моряком.
— Я не о нищем. Там один парень — иностранец. Приходил сюда после обеда, и теперь вернулся — уселся на тумбу с пакетом в руках. Кормит чаек, жмущихся у каменного парапета.
— Почему ты решила, что он иностранец и никого не ждет?
— Он с дорожной сумкой, Ди. А тот, кто ждет даму, не обматывается шарфом до ушей. Скорее — подставляет грудь ветру, распахнув куртку. И нетерпеливо курит, уже как бы озаренный огнем предстоящей встречи. На этом же лежит печать потерянности, одиночества.
— Погоди, не отвлекай, — Ди сосредоточенно считала петли: — Зайде очень понравилась распашонка для новорожденного, сделана по старинному обряду. Я хочу вывязать ещё такой же костюмчик — чепчик и рубашечку. Ведь её салон знаменит моими изделиями, — иронизировала Ди, отлично знавшая, что её кружева на прилавке не задерживаются.
— Хочешь взглянуть на этого парня?
— А что с ним?
Эн пододвинулась, освобождая место у окна. — Посмотри и все. Она передала сестре перламутровый бинокль.
Зажав клубки в переднике, Ди выглянула на улицу. Под уютно светящимися окнами ресторанчика лоснился мокрый булыжник, белая «зебра» перехода и жирная стрелка указывали на море. Прямо у её острого конца, присев на каменную тумбу, ссутулился молодой мужчина. У ног — черная спортивная сумка, в руке бумажный пакет. Волнистые длинные пряди перебирает ветер. Оранжевый свет вывески ресторана «Каприччо» тревожно и четко очерчивает профиль: крупный нос с небольшой горбинкой, насупленный лоб, сжатые с каким-то тайным упрямством, губы.
— Грег?! — отпрянула Ди, схватившись за голову. Выскользнув из передника, разбежались по ковру клубки.
— Ну-ну, дорогая! — Эн задернула штору. — Парню нет и сорока, а Грег, Грег давно старик.
— Он жив?! — вырвалось у Ди. Но тут же, скрывая растерянность, она опустилась на ковер, собирая нитки.
— Жив, пока мы помним все. — Эн крепко сжала губы. — А ведь мы не можем забыть, правда? — еле слышно прошептала она.
— Угу… — откликнулась Ди. Она старательно искала что-то под креслом, пряча слезы.