Жизнь в трех эпохах
Шрифт:
Осада Белого дома
Я нахожусь в Лос-Анджелесе, меня пригласила корпорация «Рэнд», и я после выступлений бегаю купаться на знаменитый пляж в Санта-Моника, в пяти минутах от здания «Рэнда». У меня обратный билет в Москву на 19 августа, я лечу самолетом компании «Люфтганза». Первая посадка в Нью-Йорке, вторая во Франкфурте-на-Майне. Радио в пути, естественно, не слушаю, ничего не знаю. Как только спускаюсь по трапу во Франкфурте, ко мне подскакивает человек и говорит по-английски, но с немецким акцентом: «Профессор Мирский? Здравствуйте, я корреспондент Эй-би-си, Питер Дженнингс поручил мне взять у вас интервью, пойдемте в здание аэропорта, мой оператор уже там». Я удивлен: «Интервью? Да у меня всего пятьдесят минут до отлета в Москву. Зачем, на какую тему?»-«О последних событиях в Советском Союзе». Сразу
2
Ушел в отставку (нем.).
3
Свергнут (нем.).
Через минуту все выяснилось. Накануне в Лос-Анджелесе я упомянул, что вылетаю утром «Люфтганзой», и один человек, имевший связь с телекомпанией Эй-би-си, услышав о перевороте в Москве, немедленно позвонил в Нью-Йорк Питеру Дженнингсу, популярнейшему обозревателю. (Американцы, когда заходит разговор о нашем телевидении и, в частности, о Евгении Киселеве, не будучи в состоянии запомнить его фамилию, как и вообще почти все русские фамилии, говорят: «Ну этот ваш, как его, ну русский Питер Дженнингс».) А я с Питером был знаком, месяца за два до этого он прилетал в Москву, чтобы взять интервью у Горбачева. И когда утром 19 августа ему позвонили из Калифорнии и сообщили, что, мол, неплохо бы связаться по этому поводу с известным вам профессором Мирским, он как раз в данный момент летит в Москву на самолете «Люфтганзы», — Питер Дженнингс, с присущей американцам оперативностью, моментально связался с корреспондентом во Франкфурте, и меня поймали.
Совершенно не помню, что я бормотал в этом интервью; раздается звонок из Нью-Йорка. Питер: «Джордж, спасибо за интервью; надеюсь, ты не полетишь теперь в Москву?» — «Как так не полечу? Да уже через десять минут посадка». — «Нет, Джордж, оставайся пока что во Франкфурте, мы тебя поместим в гостиницу, надо выждать время, неизвестно, какой режим будет в Москве, тебя могут опять не выпустить за границу». — «Нет, Питер, я лечу». — «Ну ладно, но обещай мне, что завтра с утра придешь в офис Эй-би-си в Москве, будешь вести прямой репортаж». — «О’кей».
И вот я в Шереметьево. У девушки на пограничном контроле спрашиваю: «Так что, уже без Горбачева живем?» Она равнодушно улыбается. На Ленинградском шоссе танки, в остальном все как обычно. Утром еду в офис Эй-би-си на Кутузовском проспекте, там меня уже ждут и сразу посылают к Белому дому. Оставив у офиса машину, иду через мост, перелезаю через баррикады, смешиваюсь с огромной толпой, стоящей у Белого дома (внутрь не пропускают). Какая-то странная, непонятная атмосфера. С одной стороны — все спокойно, на танках рядом с солдатами сидят девушки, я подхожу, разговариваю, угощаю танкистов сигаретами. С другой стороны — при мне создают отряды обороны, разводят их по местам, ждут штурма. Встречаю знакомых, в том числе моих бывших студентов. Возвращаюсь в Эй-би-си, уже три часа дня, в Америке раннее утро. Питер Дженнингс интервьюирует меня в прямом эфире, в передаче «Good Morning, America», потом говорит: «Сейчас будет выступление президента Буша, а ты тем временем опять сходи к Белому дому и часа через три снова выйдешь в эфир».
Я так и делаю. Болтаюсь вокруг Белого дома, разговариваю с людьми, выясняю настроения. Уже темнеет, никто не сомневается, что скоро начнется штурм. Возвращаюсь, даю Питеру второе интервью: с Питер, у меня такое ощущение, что сегодня ночью будет showdown [4] ». — «Почему?» — «Да потому что я из разговоров понял, что с каждым часом позиции Ельцина укрепляются, а новый режим теряет силы; чтобы выиграть, они должны будут действовать». Пауза. Питер осторожно спрашивает: «Джордж, а ты не опасаешься?» — «Чего?» — «Ну все-таки ты из Москвы говоришь». Намек понят. Пауза. «Питер, конечно,
4
Решающий момент, открытие карт (англ.).
Этот разговор происходит вечером 20 августа. Вернувшись домой, смотрю по телевизору пресс-конференцию новых властителей: жалкое зрелище — и такие люди надеются противостоять Ельцину, уже произнесшему свою знаменитую речь, стоя на танке! Утром 21-го соседка по дому дает мне пачку листовок с текстом обращения Ельцина. Иду в ближайший пункт Союзпечати, там стоит очередь за газетами. Кладу листовки на прилавок, говорю: «Берите листовки, это обращение Ельцина, потом детям и внукам будете показывать». Стоящий рядом милиционер с подозрением смотрит на меня, но молчит. Листовки расхватывают мгновенно. Повторяю вчерашний маршрут: Эй-би-си — Белый дом. Поспеваю к баррикадам как раз к моменту, когда разносится весть: члены ГКЧП бежали из Кремля. Все поздравляют друг друга, обнимаются. Даю последнее интервью для американцев: «Хунта бежала. Полный провал путча. Люди ликуют. Свобода торжествует». И через два дня опять улетаю в Америку, как и было намечено. Надо же такому случиться — как будто специально судьба меня отправила в Москву именно на эти дни; прилететь в Москву точно 19 августа! И с сентября я уже приступаю к работе в Институте мира в Вашингтоне.
Бывают моменты, о которых потом можно сказать: это были исторические дни в моей жизни. Они не связаны с перипетиями личной судьбы. Речь идет о жизни общественной. Я могу насчитать несколько таких дней: большая паника в Москве 16 октября 1941 года, уличные демонстрации конца горбачевской эры и, наконец, августовские события 1991 года. Эти события можно трактовать по-разному. Есть мнение, что масштаб их был искусственно преувеличен: ведь вокруг Белого дома было несколько десятков тысяч человек, незначительная часть населения столицы. Большинство заняло пассивную, выжидательную позицию. Это верно, но можно посмотреть на вещи шире. В конце концов, число людей, участвующих в любых крупных исторических событиях, обычно бывает не слишком велико, и исход этих событий определяется не количественными показателями. Стоит задать вопрос: а что было бы, если бы ГКЧП победил?
Подавляющее большинство жителей России не оказало бы сопротивления новой власти. Партийные и государственные руководители, военные, сотрудники Министерства внутренних дел и органов госбезопасности, все местные начальники послушно и дисциплинированно принесли бы присягу новому руководству, причем в большинстве случаев сделали бы это вполне искренне: Горбачев в их глазах уже полностью потерял авторитет, а к Ельцину они относились с недоверием и опаской. Программа ГКЧП их вполне устраивала, они видели в ней единственный способ сохранить как Советскую власть (то есть и свою собственную, личную власть), так и Советский Союз, уже стоявший перед угрозой распада. А «простой народ», сбитый с толку и дезориентированный, подчинился бы любой стабильной власти.
Советский Союз сохранился бы, хотя и в усеченном виде. Скорее всего, Прибалтику, Грузию и Азербайджан удержать бы не удалось, но Украина осталась бы, а это главное: СССР мог существовать без любой другой республики, но не без Украины. Правда, там уже развертывалось сильное сепаратистское движение, но только в западной части республики; властные элиты Киева, Харькова, Днепропетровска при опоре на силовые структуры, еще мало затронутые «западным вирусом», сумели бы удержать ситуацию под контролем, выторговав у центра большую степень автономии (как, например, Татарстан в сегодняшней Российской Федерации).
Внутри России репрессии были бы неизбежны, в противном случае новой власти трудно было бы создать стабильный режим: слишком активными и эффективными оказались к этому времени демократические, реформаторские силы, передовая часть интеллигенции и молодежи, особенно журналисты. Хунта просто обязана была бы эти силы подавить в интересах самосохранения. Конечно, гэкачеписты отнюдь не отличались решительностью и свирепостью, но победа в Москве позволила бы им обрести уверенность, они «вошли бы во вкус» и не постеснялись, имея за собой поддержку армии и КГБ, бросить в тюрьмы многие тысячи людей, уволить с работы всех инакомыслящих. Вернулись бы догорбачевские времена.