Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование
Шрифт:
Когда-то об этих чертах религиозного сознания рассуждал, вспоминая своего отца и обращаясь к собственным детям, П. Флоренский, делавший при этом вывод, что «единственный лозунг, который может быть общим, общим всем людям, который дает правильное разумение нравственным заповедям и требованиям религии, который не ведет к ожесточению и нетерпимости», – это человечность. Именно она и только она достойна стать основанием подлинно гуманного вероучения. «Человечность, – писал П. Флоренский в своих воспоминаниях, – вот любимое слово отца, которым он хотел заменить религиозный догмат и метафизическую истину. В человечности видел он всеобщий регулятор всех общественных и личных отношений, взамен религий, права и морали, – единственное, что должно быть проповедуемо и внушаемо». Думаю,
Последние казаковские рассказы, по своей поэтической сути, не поддаются исчерпывающей расшифровке. Они многомерны и несводимы к какой-то одной смысловой или эмоциональной константе. Оркестровка, мелодика и образный строй этих рассказов позволяют уподоблять их симфонической классике, о чем писал Казакову один из читателей. Полагая, что «по своей форме, ритму и гармонии, а главным образом по своему напряженному духовному и философскому звучанию и по силе эмоционального воздействия» рассказ «Во сне ты горько плакал» приближается к музыкальным произведениям «великих старых мастеров», автор письма утверждал, что в казаковском рассказе ему слышатся те же раздумья о самом святом для человека, – те же темы жизни и смерти, любви и страдания, «темы о Боге (в самом высоком смысле этого слова и его философского содержания), темы непостижимости и тайной мудрости детского взгляда…»
Вот на каком духовном уровне воспринимались эти рассказы Казакова. По словам Т. М. Судник, он не мог без слез читать подобные письма, – а получал их немало.
Рассказы «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал» были его любимым детищем и волею судьбы стали его художественным завещанием.
Реакция на эти рассказы была единодушной: они воспринимались как главное достижение писателя. Горышин назвал «Во сне ты горько плакал» «самым проникновенным, неизъяснимым, трагичным и жизнеутверждающим» казаковским рассказом, где «в словах, в строчках, междустрочиях» таилась завораживающая «сила чувствования, магия духа, мощь таланта – и еще что-то очень русское, взыскующее сострадание…» Филолог Е. Ш. Галимова считала этот рассказ «истинным шедевром» и, памятуя о «прощальной итоговости», относила его к «высшему этапу» казаковского творчества. Аналогичных отзывов найдется немало, однако при внешнем единодушии во взгляде на последние рассказы Казакова не обошлось и без упрощений.
Не могу, скажем, согласиться с А. Панфиловым, рассуждавшим в весьма содержательной статье «Момент ясности» (2002) о «пунктире казаковской эволюции». «В этих рассказах Казаков, – по мнению А. Панфилова, – возвратился в детство, откуда каждый человек, обманутый взрослой целесообразностью, уходит когда-то. Уходит, чтобы бродить в потемках („душа моя бродит в потемках…“ – рефрен рассказа „Во сне ты горько плакал“). Но опыт этого бродяжничества необходим, чтобы придать возвращению окончательный характер. А детский взгляд на мир, детское мироощущение определенны, в христианском смысле религиозны, и отзвуков этой религиозности достаточно у позднего Казакова… Призвук двух последних его рассказов, не нуждаясь в терминологически строгих формулах, тем не менее не оставляет сомнений в том, к чему пришел Казаков в конце жизни. После этого можно было не писать рассказов, можно было пить в больших количествах портвейн, можно было ездить молиться в Троице-Сергиеву лавру…»
Безусловно, с тем, что детское мироощущение «в христианском смысле религиозно» и в этих рассказах оно доминирует, спорить не приходится, но, во-первых, Казаков, по-моему, никогда и не покидал детства, во-вторых, отзвуки религиозности слышны не только у позднего Казакова, они слышны уже в юношеских дневниках и, в-третьих, странновато звучит вывод (с долей иронии?) о том, что, когда возвращение приобрело «окончательный характер», – рассказов можно было уже не писать. Думаю, «момент ясности» тут декларировать рано. У казаковской драмы открытый финал…
Глава 12
«Я изнемог и сокрушен чрезмерно…»
Последние свои годы Казаков уединенно провел в Абрамцеве.
«Так сложилось, – говорил он в интервью в 1979 году, – что триста сорок дней в году я живу на даче в Абрамцеве анахоретом. Грустновато, но я нахожу отраду в одиночестве. Одиночество тяжело, когда не о чем думать. Если есть
Казаков в разное время пробовал оправдываться. В короткой заметке «Опыт, наблюдение, тон» (1968) объяснял: «Иногда рассказ не получается с самого начала: написал две-три страницы – чувствую, что нет такого звука, который мне нужен. В этом случае я просто не доканчиваю, бросаю, считая, что рассказ мне не удался, и все». А в интервью 1979 года искал более весомые причины: «…по мере того, как я знакомился с величайшими образцами литературы, по мере того, как сам писал все больше и по мере того, как оглядывался на современную нам жизнь, вера моя в силу слова начала таять. Дошло до того, что я стал не дописывать свои рассказы, оставлять их в черновиках…»
Словом, казаковский «роман» остался незавершенным…
Буквально до самых последних дней писателю не давала покоя повесть «Разлучение душ» – и судьба ее героя, и ее «идея в высшем смысле». Как-то не выстраивалась под пером эта судьба, не сливалась органично с идеей, не стягивались в узел все сюжетные нити, не получалось той самой игры обертонов при одном чистом и ясном звуке, чего в других случаях он добивался с таким эффектом. Пытаясь объяснить самому себе, почему это происходит, Казаков еще в 1963 году записывал в дневнике: «…все кажется не то – очень много тяжелых рассуждений о войне и некоего раската, – того самого, который так удавался Толстому. Т. е. прежде чем подойти к сюжету и взять быка за рога, долго описываешь вообще – настроение того времени и т. д.». И все же Казаков никогда не отказывался от намерения справиться с этой повестью, считая ее такой своей вещью, «которую все-таки писать надо».
Среди неосуществленных казаковских замыслов откровенно выделяются те, где, как и в повести «Разлучение душ», звучит мотив смерти и бессмертия.
Один из таких набросков – «Навсегда-навсегда…». Это, как и в ряде других случаев, – первая страница рассказа, и трудно сказать, была ли она единственной или продолжение рассказа утрачено. На этой странице дана картина «ослепительного утра середины марта» на крохотном кладбище, где два парня – Егор и Вантяй – сидят у вырытой могилы, предназначенной для московской артистки, «неизвестно почему пожелавшей лежать на кладбище именно в их деревне». Судя по всему, сценка эта представляет собой начало того «свирепого рассказа», про который Казаков писал Э. Шиму: «…герой хоронит свою любовницу-актрису за городом, в церкви отпевает и все такое, март, чистота небес, прозрачность леса, снег, заметенные, будто облитые глазурью могилы и проч. прелести…» А затем, по дороге домой, герой рассказа соблазняет подругу умершей, и вопиющая бессмысленность этого поступка нависает над ним жестокой моральной карой.
Другой набросок – из записной книжки 1981 года: «Журналист Ш. возвращается из полярной командировки, был у буровиков. На станцию везут на тракторе. Ночь, жгут костер из шпал. Поезд заиндевелый, пахнет антрацитом…» Пьяная проводница помещает журналиста в купе к женщине. «Ш. неловко. Мохнатые ресницы, потрескавшиеся губы, курит. Волосы черные, с каштановым отливом, прямые, отчего лицо узкое, запястье тонкое, с браслетом, обручального кольца нет, стеганый халатик, запах духов…» Наутро они пьют жидкий чай, пахнущий хлоркой. Потом идут обедать: «Пьяный ресторан, бормотуха в трехлитровых баллонах…» На Ярославском вокзале «Ш. просит телефон – визитная карточка ст. н. с. к. техн. н.». Написав очерк, он едет в отпуск, в Сухуми. «Тоска по спутнице, звонит ей, зовет, наконец, вымаливает приезд. Ночь, ждет на шоссе. Показывается такси. Он следит за фарами, такси срывается в пропасть, загорается. Ш. кажется, что он сам горит, сбегает к морю, раздевается, кидается в прибой…»