Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. В двух томах
Шрифт:
Весной 1929 года началась радикальная реформа Академии наук СССР. Партия никак не могла смириться с тем, что члены «Василеостровского Ватикана», как называли академиков, как один не приняли Октябрьскую революцию и в большинстве своём по-прежнему демонстративно дистанцировались от большевистского официоза. В течение первых послереволюционных лет Академия наук во главе со своим бессменным президентом академиком А. П. Карпинским принципиально продолжала жить по своему Уставу от 1836 года. Поэтому в ноябре 1925 года Политбюро ЦК ВКП(б) было вынуждено создать специальную комиссию по связям с академиками и подготовке выборов новых членов Академии уже по партийному принципу. Эта попытка разделить учёных в прямом смысле на «наших», «не наших» и «не определившихся» вызвала громкий скандал в научной среде. В декабре 1929-го на торжественном собрании в ленинградском 1-м Медицинском институте, посвящённом столетию со дня рождения
164
В 1925 году И. П. Павлов был номинирован на вторую в своей жизни Нобелевскую премию. Стокгольмский комитет отказался включать его имя в окончательный список кандидатов из-за несоответствия открытия номинации: деятельность академика по исследованию работы полушарий головного мозга формально ни к медицине, ни к физиологии отношения не имела. Говорили, что настоящей причиной отказа была безнравственность опытов, которые в рамках исследований проводили на петроградских беспризорниках.
Как бы ты страдала, если бы в живом, человеческом облике оказалась между нами… Мы живём под гнётом жесточайшего принципа: власть, государство — всё, частная жизнь — ничто… но на таких принципах, господа, не только культурного государства не создашь, вообще ничего не построишь, несмотря ни на какие Днепрострои и Волховстрой…» [1.273]
После такого демарша, поддержанного практически всем научным сообществом, многие из академиков были обвинены во вредительстве. Комиссию по проведению чистки в академической среде возглавлял «чекист № 2» Яков Христофорович Петерс.
В результате последовавших оргвыводов погибли знаменитые учёные, имевшие международную научную репутацию и известность: археолог В. Н. Бешеневич, историк М. М. Богословский, зоолог А. А. Бялицкий-Бируля, физик А. Ф. Вальтер, философ Б. М. Гессен, историк-славист Н. Н. Дурново, основоположник советской радионавигации В. И. Баженов, генетик и географ Н. И. Вавилов и другие.
Аналогичной была ситуация и в Институте истории искусств во главе с Ф. И. Шмитом — вскоре он вообще был закрыт.
Было оперативно заменено руководство МХАТа: вместо В. И. Немировича-Данченко театр возглавил 29-летний актёр Николай Павлович Хмелёв (будущий народный артист СССР и лауреат трёх Сталинских премий 1-й степени). Освобождён от занимаемой должности директор Пушкинского дома академик П. Н. Сакутин, на этом посту его через год сменил А. В. Луначарский — теперь уже бывший народный комиссар просвещения, но всё ещё преданный патрон Маяковского.
Вновь была ограничена деятельность творческих союзов, для чего народный комиссар НКВД РСФСР В. Н. Толмачёв подписал секретный циркуляр о запрете регистрации новых творческих и научных объединений.
К проблеме партийного руководства «креативным классом» ЦК ВКП(б) вынужденно вернётся в 1932 году, утвердив решение о необходимости создания Союза писателей СССР. При этом борьба с внутренней контрреволюцией в стране становится всеобъемлющей.
Очевидно, что в таких беспощадных условиях творческое поведение В. В. Маяковского выглядит даже не как вызов обществу, а как осознанная и какая-то немыслимая провокация. В отличие от большинства коллег по цеху, Владимир Владимирович продолжает быть верным принципам Великой революции: «заменить эгоизм нравственностью, честь честностью, обычаи принципами, благопристойность обязанностями, тиранию моды господством разума, презрение к несчастью презрением к пороку, наглость гордостью, тщеславие величием души, любовь к деньгам любовью к славе, хорошую компанию хорошими людьми, интригу заслугой, остроумие талантом, блеск правдой, скуку сладострастия очарованием счастья, убожество великих величием человека, любезный, легкомысленный и несчастный народ народом великодушным, сильным, счастливым, то есть все пороки и все нелепости монархии заменить всеми добродетелями и чудесами республики» — это цитата из знаменитой речи Максимилиана Робеспьера «О принципах политической морали», произнесённой им в Конвенте 5 февраля 1794 года.
Откуда в нём это самоубийственное упрямство, которое не разделялось никем из его близких, включая Лили Брик?
Поэт никогда не скрывал, что его род относился к столбовым дворянам, об этом он неоднократно напоминал читателям в своих стихотворениях:
Я взнуздаю, я смирю чувства отпрысковСт. 1112 тома IX Свода законов Российской империи чётко определяла дату причисления к столбовому дворянству: «Сроком исчисления столетия, присвояющим право на внесение дворянских родов в шестую часть родословной книги, принимается время издания дворянской грамоты, 21 апреля 1785 года». VI часть закона назвалась «Древние благородные дворянские роды».
В России столбовое дворянство — это не привилегия, а честь. Похоже, что в этом случае родовое отношение к личной доблести и верности идеалам сыграло с Маяковским не самую лучшую роль. Его служение — быть революционером, это не измена своему классу, а совершенно искреннее стремление быть полезным своей стране в самый тяжёлый, переломный период. Как справедливо заметил писатель Д. Л. Быков: «Из дворян и получаются лучшие революционеры: они бескорыстны».
Однажды присягнув мировой революции и коммунизму, он навсегда остаётся их верным солдатом, чуждым славословию и компромиссам. Во всяком случае, мне очень трудно себе представить у Владимира Маяковского такое стихотворение:
Если б меня наши враги взяли И перестали со мной говорить люди, Если б лишили меня всего в мире: Права дышать и открывать двери И утверждать, что бытие будет И что народ, как судия, судит, — Если б меня смели держать зверем, Пищу мою на пол кидать стали б, — Я не смолчу, не заглушу боли, Но начерчу то, что чертить волен, И, раскачав колокол стен голый И разбудив вражеской тьмы угол, Я запрягу десять волов в голос И поведу руку во тьме плугом — И в глубине сторожевой ночи Чернорабочей вспыхнут земле очи, И — в легион братских очей сжатый — Я упаду тяжестью всей жатвы, Святостью всей рвущейся вдаль клятвы — И налетит пламенных лет стая, Прошелестит спелой грозой Ленин, И на земле, что избежит тленья, Будет будить разум и жизнь Сталин.Эти «волшебные» строки Осип Мандельштам написал в 1937 году, незадолго до своего второго ареста. По мнению некоторых исследователей его творчества, это — одно из лучших его стихотворений, не бездарная ода «гиганту, сменившему Ленина на пролетарской вышке», и не просьба о прощении от человека, который хорошо знает, что такое ночные допросы, тюрьма и ссылка. С «перепуганной душой» такого не напишешь. Со страху на допросе можно назвать всех, кому читал своё на редкость бездарное стихотворение «о кремлёвском горце». Нет, здесь всё искренне, со слезой…
В. Сталин, К. Е. Ворошилов на квартире А. М. Горького
Эпический цикл из трёх поэм «Сталин» написал вечный оппонент Маяковского, плохой поэт и хороший переводчик Георгий Шенгели, рукопись направил своему земляку Лаврентию Берии с просьбой лично доложить вождю.
Пьесу «Батум» о героической революционной молодости товарища Сталина написал ещё один «заклятый друг» Маяковского — Михаил Булгаков. Спектакль, поставленный по ней, был запрещён ещё до его премьеры, Иосиф Виссарионович посчитал театральную постановку о себе проявлением партийной нескромности. При всём уважении к Михаилу Афанасьевичу драматическое повествование о начинающем революционере, который «уже тогда» выглядел как масштабная фигура, особенно на фоне ничтожного императора (он тоже есть в пьесе), — это абсолютная, конъюнктурная дрянь.