Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. В двух томах
Шрифт:
Пьеса была запрещена ГРК в начале сентября 1930 года. Затем была отклонена театром им. Вахтангова. После читки её на Худполитсовете театра им. Мейерхольда она получила резко отрицательную оценку в ряде московских газет. Своевременно она была направлена в прошлом году в Культпроп тов. Рабичеву по его просьбе» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5374. Л. 2–3. Машинописная копия).
Газета «Рабочая Москва» по поводу обсуждаемой трагикомедии выходит с разгромной статьей «Попытка протащить реакционную пьесу. Антисоветское выступление в Театре им. Мейерхольда». По своей сути произведение действительно антисоветское. А как ещё прикажете относиться к трагифарсу, повествующему о ничтожном во всех отношениях главном герое — Семёне Семёновиче Подсекальникове, который планирует самоубийство, которым в свою очередь, собираются воспользоваться его домочадцы, соседи и коллеги?
Ловкий сосед заглавного
Неожиданно банальная история взбунтовавшегося мещанина воспринимается либеральной интеллигенцией как памфлет на злобу дня и манифест «маленького человека», восставшего против советской бюрократии.
Для Подсекальникова звёздный час — это его телефонный звонок в Кремль с изложением мнения по политическому моменту: «Позвоню… и кого-нибудь там…изругаю по матерному. (…) Маркса я прочёл, и мне Маркс не понравился».
Финал пьесы — это самоубийство писателя Феди Петунина, о нём говорят в течение всего действия, но на сцене он так и не появляется. Этот единственный в трагедии положительный герой оставляет после себя предсмертную записку: «Подсекальников прав, жить не стоит». Аналогии были очевидны.
Надежда Мандельштам говорила о «Самоубийце»: «Это пьеса о том, почему мы остались жить, хотя всё толкало нас на самоубийство» [1.81].
Или ещё одно произведение совершенно другого свойства — драма Леонида Андреева «Савва», реальная история анархиста и психопата, мечтающего взорвать чудотворную икону, находящуюся в монастыре, и «уничтожить все старые дома, старые города, старую литературу, старое искусство». Источником вдохновения для драматурга послужил действительный террористический акт в Курском Знаменском Богородицком монастыре, где злоумышленники подложили бомбу под чудотворную коренную икону Божией Матери «Знамение». Как писали газеты, монахи якобы подменили уничтоженную святыню её копией и объявили о свершившемся чуде в целях повышения популярности обители.
Леонид Андреев умышленно обострил проблему, превратив «служителей культа» из «поддавшихся искушению» в циничных преступников. В драме монахи, узнав о готовящемся теракте, не предотвращают его, а решают лишь на время спрятать икону. Жизни молящихся, таким образом, оказываются фактически принесёнными в жертву конъюнктуре.
Леонид Юзефович в романе «Зимняя дорога» описывает ситуацию, когда во время представления драмы «Савва» в Народном театре Якутска в 1922 году, в середине последнего акта на галёрке что-то громко хлопнуло, при этом зрители никакого внимания на звук не обратили. Оказалось, что во время спектакля кто-то застрелился. «Смерть стала делом настолько обыденным, что соседи самоубийцы не подняли шума, чтобы без помех досмотреть спектакль, и спокойно сидели рядом с мертвецом. Когда публика покидала зал, автор газетной заметки подслушал чью-то реплику: „Раньше бы старушки плакали, полиции уйма. Теперь — ничего. Унесли, и кончено“» [1. 291].
В ночь с 27 на 28 декабря 1925 года в пятом номере ленинградской гостиницы «Интернационал» (бывшей «Англетер») было обнаружено тело покончившего с собой Сергея Александровича Есенина, который, по версии следователя, повесился на шнуре от электропроводки, привязанном к водопроводной трубе, предварительно разрезав себе в нескольких местах руку. Трагедия произошла буквально через неделю после выписки поэта-имажиниста из стационара клинки для душевнобольных, где ему диагностировали корсаковский психоз [79] . Лечебницей руководил выдающийся учёный, профессор психиатрии П. Б. Ганнушкин.
79
Немецкий психиатр Эмиль Крепелин писал о настроениях больных корсаковским психозом (сильной степени алкогольного психоза): «Настроение у больных вначале бывает в большинстве случаев тревожное, позднее становится довольно безразличным, тупым, временами подозрительным и раздражённым… Обыкновенно их расположение духа легко поддаётся стороннему влиянию и при случае переходит в поверхностную, слезливую чувствительность».
В
80
С. Есенин и А. Дункан познакомились в мастерской кумира московской богемы — художника-авангардиста Георгия (Жоржа) Якулова в 1921 году. Здесь часто бывали Луначарский и Таиров, Качалов и Коонен, Ивнев и Мариенгоф, Кончаловский и Булгаков, Маяковский и французский сенатор де Монзи. Жена Г. Якулова Наталья Шиф стала прототипом героини пьесы Михаила Булгакова «Зойкина квартира».
На траурной церемонии есенинские строки читал ещё один кумир публики — актёр МХАТ Василий Качалов (Шверубович). Во главе многотысячной толпы шла последняя жена поэта Софья Толстая — внучка Льва Николаевича, рядом с ней Всеволод Мейерхольд, Зинаида Райх, Анатолий Мариенгоф.
С. Есенин и А. Дункан на пароходе «Paris» 1 октября 1922 г.
По мнению М. Горького, лучший некролог, напечатанный в виде передовой статьи в центральных газетах «Правда» и «Известия», написал Лев Троцкий:
«Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. Он ушёл сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом, — может быть, со всеми нами… Есенин не враждебен революции и никак не чужд ей; наоборот, он порывался к ней всегда — на один лад в 1918 году:
Мать моя родина, я — большевик… на другой — в последние годы: Теперь в советской стороне Я самый яростный попутчик…(…) Только теперь, после 27 декабря, можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить интимную искренность есенинской лирики, где каждая почти строчка написана кровью пораненных жил. Там острая горечь утраты. Но и не выходя из личного круга, Есенин находил меланхолическое и трогательное утешение в предчувствии скорого своего ухода из жизни:
И, песне внемля в тишине, Любимая с другим любимым, Быть может, вспомнит обо мне, Как о цветке неповторимом.И в нашем сознании скорбь острая и совсем ещё свежая умеряется мыслью, что этот прекрасный и неподдельный поэт по-своему отразил эпоху и обогатил её песнями, по-новому сказавши о любви, о синем небе, упавшем в реку, о месяце, который ягнёнком пасётся в небесах, и о цветке неповторимом — о себе самом.
Пусть же в чествовании памяти поэта не будет ничего упадочного и расслабляющего. Пружина, заложенная в нашу эпоху, неизмеримо могущественнее личной пружины, заложенной в каждого из нас. Спираль истории развернётся до конца. Не противиться ей должно, а помогать сознательными усилиями мысли и воли. Будем готовить будущее! Будем завоёвывать для каждого и каждой право на хлеб и право на песню.
Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищённое человеческое дитя. Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин».
Как ни странно, некролог был проиллюстрирован не фотографией трагически погибшего С. А. Есенина, а самого его автора.
Своё последнее стихотворение «До свиданья, друг мой, до свидания…» Есенин записал собственной кровью. Когда в гостиничном номере в чернильнице засохли чернила, ему пришлось избрать такой экзотический способ — получилось, извините, стильно и глубоко символично. Оно было адресовано поэту Вольфу Эрлиху, по слухам — сотруднику ОГПУ, почему-то ему, а не действительно близкому другу Анатолию Мариенгофу: