Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих

Вазари Джорджо

Между тем, а именно в то самое время, когда учитель его писал в Чертозе вышеназванные вещи, Бронзино, который с жаром предавался изучению живописи и которого Понтормо, любовно руководивший своими учениками, нет-нет да и подбадривал, написал, никогда не видав, как пишут маслом, в арке на стене над дверью монастырского двора, ведущей в церковь, обнаженного св. Лаврентия на жаровне, настолько прекрасного, что в нем уже проглядывали кое-какие признаки того превосходства, которого он со временем достиг, как о том будет сказано в своем месте. И это бесконечно понравилось Понтормо, который уже тогда видел, куда этому таланту суждено пробиться.

Вскоре после этого, когда из Рима вернулся Лодовико да Джино Каппони, который, купив в церкви Санта Феличита капеллу, некогда сооруженную для семейства Барбадори сером Брунеллеско по правую руку от входа в церковь, решил заказать роспись всего ее свода, а также поставить в ней алтарный образ в богатом обрамлении. И вот, после того как он обсудил это дело с мессером Никколо Веспуччи, рыцарем родосского ордена, своим ближайшим другом, рыцарь, который, со своей стороны, был другом Якопо и которому были хорошо известны способности и мастерство этого талантливого человека, добился того, что

Лодовико поручил эту работу Понтормо. И тогда, построив перегородку, замкнувшую эту капеллу на целых три года, Якопо приступил к работе. В самой шелыге свода он изобразил Бога Отца в окружении великолепных четырех патриархов, а в четырех тондо по углам – евангелистов, вернее, трех из них он написал собственной рукой, четвертого же совершенно самостоятельно написал Бронзино. По этому случаю я не умолчу о том, что Понтормо почти что никогда не прибегал к помощи своих учеников и никогда не позволял им дотронуться до того, что он сам собственноручно намеревался написать, а если он тем не менее хотел воспользоваться услугами кого-либо из них, в особенности ради их учебы, он давал им написать что-нибудь целиком и самостоятельно, как он в данном случае поступил и с Бронзино. Казалось, что в тех росписях, которые он пока что выполнил в этой капелле, Якопо как будто вернулся к своей первой манере, однако в написании образа он ее уже не придерживался. В самом деле, измышляя все новое и новое, он написал этот образ без теней и в очень светлом и ровном колорите так, что свет едва отличается от полусвета, а полусвет от теней. На этом образе изображен Христос, усопший и снятый со креста, которого опускают во гроб. Там и Богоматерь, лишившаяся чувств, и другие Марии, написанные настолько иначе, чем раньше, что ясно видно, как этот ум непрерывно был занят поисками новых решений и невиданных приемов письма, ни одним из них не удовлетворяясь и ни на одном из них не останавливаясь. Вообще композиция этого образа совершенно не похожа на фигуры свода, и таков же ее колорит, зато четыре евангелиста в тондо парусов свода гораздо лучше и написаны в другой манере. На той стене капеллы, где окно, написаны им фреской две фигуры, а именно с одной стороны от окна – Богородица, с другой – Ангел Благовещения, но обе они настолько вывороченные, что становится понятным, что странная исступленность этих мозгов никогда и ни в чем, как я уже говорил, не находила себе удовлетворения. А для того чтобы иметь возможность, оставаясь в этом состоянии, делать все по-своему и чтобы его никто не сбивал с толку, он во время работы никому, даже заказчику, никогда не разрешал на нее взглянуть. И вот, после того как он ее по-своему дописал, так что никто из друзей ни в чем не смог ему посоветовать, роспись эта была наконец раскрыта и показана, повергнув в изумление всю Флоренцию.

Для кабинета того же Лодовико он написал на холсте Мадонну в той же манере и изобразил там же в обличье Магдалины одну из дочерей Лодовико, которая была очень красивой девушкой.

Неподалеку от монастыря Больдроне, на той улице, что оттуда ведет в Кастелло, и на углу другой, поднимающейся в гору по направлению к Черчине, иными словами, в двух милях от Флоренции, он написал фреской в одном табернакле Распятие, Плачущую Богоматерь, св. Иоанна Евангелиста, св. Августина и св. Юлиана, и все эти фигуры, поскольку увлечение в нем еще не заглохло и ему все еще нравилась немецкая манера, немногим чем отличаются от тех, что были им сделаны в Чертозе. То же самое мы видим в образе, написанном им на дереве для монахинь св. Анны у ворот Сан Фриано и изображающем Богородицу с младенцем на руках, а за ней св. Анну, св. Петра, св. Бенедикта и других святых, а на пределле написана им мелкофигурная история, на которой представлено шествие флорентийской Синьории в сопровождении трубачей, флейтистов, жезлоносцев, комедиантов, приставов и остальных служителей; а изобразил он это потому, что образ был ему заказан капитаном и служащими Синьории.

В то время как Якопо работал над этой вещью, папа Климент VII послал во Флоренцию к Великолепному Оттавиано двух отроков – Алессандро и Ипполито деи Медичи в сопровождении и под наблюдением своего легата Сильвио Пассерини, кортонского кардинала, Оттавиано же заказал их портреты Понтормо, который всячески ему угодил, изобразив их очень похожими, хотя и не далеко ушел он от той манеры, которой научился у немцев. На портрете Ипполито он рядом с ним изобразил и самую любимую собаку этого синьора, которую звали Родон, и сделал это настолько точно и натурально, что она кажется совсем живой.

Написал он также портрет епископа Ардингелли, который впоследствии сделался кардиналом, а для своего большого друга Филиппо дель Мильоре в его доме, что на Виа Ларга, в нише против главного входа написал фреской женщину, изображавшую Помону, в которой он как будто сделал попытку хотя бы отчасти отделаться от своей немецкой манеры.

Между тем Джованбаттиста делла Палла, убедившись по многим произведениям Якопо, насколько его слава с каждым днем разрастается, и помня, что ему так и не удалось послать королю Франциску тех картин, которые Якопо и другими были в свое время исполнены для Боргерини, решил, зная желание короля, во что бы то ни стало послать ему что-нибудь, написанное рукой Понтормо. Поэтому он потратил на это много усилий, так что ему в конце концов удалось получить от Якопо великолепнейшую написанную на холсте картину с Воскрешением Лазаря, одну из самых лучших когда-либо им написанных и когда-либо посланных Джованбаттистой (а послал он их бесчисленное множество) названному Франциску, королю Франции. Помимо прекраснейших голов, ничего не может быть чудесней фигуры самого Лазаря, который, возвращаясь к жизни, снова обретает ее дыхание в своей мертвой плоти, хотя глаза его еще окружены тлением, а окончания ног и рук, куда жизненные духи не проникли, еще совсем мертвы.

Для сестер приюта Инноченти он написал на холсте размером в полтора локтя и с бесчисленным множеством фигур историю одиннадцати тысяч мучеников, приговоренных к смерти и распятых в лесу по приказу Диоклетиана. В этой картине Якопо очень хорошо изобразил сражение коней и обнаженных воинов, а также нескольких превосходнейших летящих путтов, направляющих свои стрелы на палачей. Равным образом вокруг императора, выносящего им свой приговор, стоят несколько исключительно красивых обнаженных

мучеников, обреченных на смерть. Картина эта достойна похвалы во всех отношениях и ныне высоко ценима доном Винченцио Боргерини, начальником этого приюта и некогда ближайшим другом Якопо. Другую картину, подобную вышеназванной, он написал для Карло Нерони, изобразив только сражение мучеников и ангела, который их крестит, и тут же портрет и самого Карла. Равным образом написал он во время осады Флоренции портрет Франческо Гварди в солдатской одежде – прекраснейшую вещь, а на створке, которой закрывалась эта картина, Бронзино написал Пигмалиона, молящего Венеру о том, чтобы она, вдохнув душу в свое изваяние, его оживила и даровала ему (как она это сделала согласно басне, сочиненной поэтами) и плоть и кости. К этому времени Якопо после долгих трудов получил то, о чем он давно мечтал, ибо ему всегда хотелось иметь дом, чтобы ему больше не приходилось снимать помещение и чтобы иметь возможность в нем жить и проводить время так, как ему хотелось. Дом же он в конце концов купил себе на Виа делла Колонна, насупротив женской обители Санта Мариа дельи Анджели.

Когда же кончилась осада, папа Климент приказал мессеру Оттавиано деи Медичи закончить роспись залы в Поджо-а-Кайано. А так как умерли и Франчабиджо, и Андреа дель Сарто, его целиком поручили Понтормо, который, построив леса и перегородки, начал делать картоны, но, пустившись во всякие измышления и соображения, он к самой росписи так и не приступил. Этого и не случилось бы, находись в этих краях Бронзино, который в это время работал в вилле Империале, поместье герцога Урбинского, неподалеку от Пезаро. Бронзино же, хотя Якопо за ним ежедневно и посылал, никак не мог оставить своего места, тем более что, написав на одном из парусов свода виллы Империале очень красивого обнаженного Купидона, он получил от герцога Гвидобальдо, убедившегося в мастерстве этого юноши, заказ на написание его портрета. Однако, так как герцог хотел быть изображенным в доспехах, которые ему должны были прислать из Ломбардии, Бронзино был вынужден задержаться при этом государе дольше, чем ему этого хотелось бы, и написать для него за это время крышку гарпсикорда, которая этому государю очень понравилась. Портрет же его Бронзино в конце концов все-таки написал, и он оказался превосходным и очень понравился этому синьору.

Итак, Якопо столько раз писал Бронзино и так этого добивался, что в конце концов вынудил его вернуться; тем не менее этого человека так и не удалось заставить сделать для этой росписи что-нибудь, кроме картонов, сколько его герцог Алессандро об этом ни просил. На одном из этих картонов, большая часть которых ныне находится в доме у Лодовико Каппони, изображен Геркулес, душащий Антея, на другом – Венера и Адонис, а еще на одном листе – история, изображающая, как обнаженные фигуры играют в мяч. Между тем синьор Альфонсо Давалос, маркиз дель Гуасто, получив от Микеланджело Буонарроти через посредство брата Никколо делла Манья картон с изображением Христа, являющегося Магдалине в саду, сделал все возможное, добиваясь от Понтормо, чтобы тот по этому картону написал для него картину, поскольку Буонарроти говорил ему, что никто лучше Понтормо не сможет ему в этом деле угодить. И вот, после того как Якопо довел эту картину до совершенства, она была признана благодаря величию рисунка Микеланджело и благодаря колориту Понтормо произведением, из ряда вон выходящим; не удивительно поэтому, что, увидев ее, синьор Алессандро Вителли, который в то время был во Флоренции начальником наемной гвардии, заказал Якопо также и для себя картину с этого же картона, которую он послал в Читта ди Кастелло и приказал повесить в принадлежащем ему там доме.

А когда Бартоломео Беттино увидел, насколько Микеланджело высоко ценил Понтормо и с каким совершенством этот самый Понтормо выполнял и лучше всякого другого перекладывал рисунки и картоны Микеланджело на язык живописи, он не успокоился, пока его ближайший друг Буонарроти не сделал для него картон, изображавший обнаженную Венеру с целующим ее Купидоном, с тем чтобы заказать Понтормо картину с этого картона и повесить ее в центре одной из своих комнат, люнеты которой уже начал расписывать Бронзино, изобразив Данте и Петрарку и собираясь изобразить в них также и других поэтов, воспевавших Любовь и в стихах, и в прозе на тосканском наречии. И вот, получив этот картон, Якопо, как об этом будет сказано ниже, не спеша довел свою картину до совершенства и притом так, как об этом знает весь мир и без моих похвал. Эти рисунки Микеланджело стали причиной того, что Понтормо, изучая манеру этого благороднейшего художника, воспрянул духом и решил во что бы то ни стало и в меру своего разумения подражать и следовать этой манере. И тогда только Якопо понял, какую он совершил ошибку, упустив работу в Поджо-а-Кайано, хотя он большую часть вины и свалил на свою долгую и весьма изнурительную болезнь, а также на смерть папы Климента, прервавшую все это начинание.

А так как после вышеназванных произведений Якопо написал с натуры на холсте портрет Америго Антинори, юноши, пользовавшегося в то время большим успехом во Флоренции, и так как все в один голос хвалили этот портрет, герцог Алессандро дал понять Якопо, что ему хочется получить от него свой портрет на большом холсте; и тот для начала изобразил его на холсте размером в лист бумаги, причем столь тщательно и искусно, что даже работы миниатюристов ничего общего с ним не имеют, ибо помимо величайшего сходства в этом портрете наличествует все то, что только можно потребовать от живописного произведения, из ряда вон выходящего. Впоследствии с этого маленького холста, находящегося ныне в гардеробной герцога Козимо, он сделал копию на большом полотне, изобразив этого герцога, рисующего с карандашом в руке женскую голову. Со временем же герцог Алессандро подарил этот большой портрет синьоре Таддее Малеспине, сестре маркизы ди Масса. Желая во что бы то ни стало щедро вознаградить талант Якопо за все эти работы, герцог через своего слугу Никколо да Монтагуто велел сказать ему, что он может потребовать все, что только захочет, и наверняка это получит. Однако таково было, право, не знаю, как сказать, то ли малодушие, то ли излишняя щепетильность или попросту скромность этого человека, но он попросил для себя лишь столько денег, сколько ему хватило, чтобы выкупить заложенный им плащ. Услышав это, герцог, чтобы посмеяться над таким человеком, приказал выдать ему пятьдесят скудо и предложить постоянное содержание; а Никколо пришлось еще потрудиться, чтобы Якопо и на это согласился.