Жозефина
Шрифт:
Вторым адъютантом был будущий герцог Рагуз, полковник артиллерии Мармон, происходивший из старинного дворянского рода в Бургундии. Прекрасное воспитание, безудержное стремление к славе, безграничное честолюбие соединялись в нем с восторженной привязанностью к своему главнокомандующему. Позднее герцог Рагуз с удовольствием опишет этот период своей жизни в мемуарах: «Все мы были очень молоды, начиная главнокомандующим и кончая последним из офицеров. Наше честолюбие было благородно и чисто, никакое чувство зависти, никакая низменная страсть не имели доступа к нашим сердцам. Всех нас объединяла настоящая дружба, и были примеры привязанности, доходившей до самоотверженности. Полная и безграничная уверенность в своем будущем, в своей судьбе, в своем предназначении давала нам то умонастроение, которое так сильно располагает к ощущению счастья, постоянной, ничем не смущаемой гармонии; эта уверенность создавала настоящую семью. Наконец, такое разнообразие в наших занятиях и удовольствиях, такое результативное использование наших способностей и возможностей тела и ума, делало наше
Менее ярким, чем Жюно или Мармон, но с более строгим характером был третий адъютант — Дюрок, будущий главный распорядитель дворца. Дюрок стал настоящим другом Наполеона. Он был убит пушечным ядром в 1813 году в Вурчене. Наполеон хранил память о нем, и в 1815 году, в момент посадки на борт «Беллерофона» император попросил, чтобы ему было разрешено жить в Англии как простому частному лицу под именем полковника Дюрока.
Четвертым адъютантом был юный Лемарруа, едва достигший семнадцати лет, но уже весь в шрамах. Пятым был поляк Сулковски, авантюрист, натура рыцарская и романтическая. Он говорил на всех языках Европы. После борьбы за свободу Польши и после ранения во время осады Варшавы он прибыл, желая встать под знамена Франции, и солдаты Бонапарта относились к нему как к соотечественнику. Шестым был брат главнокомандующего, юный Луи Бонапарт, которому едва исполнилось семнадцать лет. Несмотря на столь юный возраст адъютанта, старший брат не щадил младшего и давал самые опасные поручения. Впрочем, он выполнял их с таким рвением и удовольствием, которые показывали, что он умел достойно нести груз знаменитого имени. Будущий король Голландии имел тонкий ум, простые привычки, характер суровый и мечтательный, редкое хладнокровие и самообладание в опасных ситуациях. Во время сражения при Арколе ему удалось, благодаря преданности и отваге, спасти жизнь главнокомандующего, своего брата. «Луи любил славу, — скажет Наполеон на Святой Елене, — но, может быть, меня любил еще больше». Седьмым адъютантом был Круассье, бравый, проворный и ловкий кавалерист, который заменил юного Эллиота, героически погибшего при Арколе. Восьмым, наконец, был Лавалетт, будущий начальник караула. Во время Второй Реставрации[8], приговоренный к смертной казни и заключенный в тюрьму, он будет спасен только благодаря преданности и самопожертвованию своей жены, которая, чтобы вывести его из тюрьмы, сама проникла туда и поменялась с ним одеждой.
Штаб Бонапарта напоминал в некотором роде королевский двор, юный и бравый облик обитателей которого имел исключительный шарм. «Главнокомандующий, — говорил Лавалетт, — был тогда хмельным от супружеского счастья. Мадам Бонапарт была привлекательна, мила, и никакие заботы, связанные с командованием армией и управлением Италией, не могли помешать ее мужу самозабвенно любить ее. Именно во время этого короткого пребывания в Милане молодой художник Грос написал первый портрет генерала. Он изобразил его на мосту Лоди со знаменем в руке в момент, когда тот устремляется вперед, увлекая за собой войска. Художник никак не мог заставить Бонапарта сидеть неподвижно. Тогда мадам Бонапарт заставила его сесть к себе на колени и во время сеансов держала его на коленях, чтобы он не двигался в течение некоторого времени. Я присутствовал на трех таких сеансах; возраст супругов, скромность и восторг художника перед героем извиняли такую вольность».
Глава IX
ОКОНЧАНИЕ ИТАЛЬЯНСКОЙ КАМПАНИИ
Граф де Лас Казес в «Дневнике» упоминает о таком разговоре, который состоялся у него с Наполеоном на Святой Елене: «Мы говорили с императором о его итальянской кампании, о скорых и ежедневных победах, благодаря которым он прославился, что должно было давать ему наслаждение. «Никакого», — ответил он. «Но, во всяком случае, Ваше Величество, вы испытали его впоследствии». — «Возможно, издалека видишь только успехи, но забываешь о ситуации. Если бы я испытывал наслаждение, то я бы успокаивался, но передо мной все время стояла опасность, и победа одного дня тотчас же забывалась, ибо нужно было думать о том, как одержать новую победу на следующий день»».
С начала 1797 года нужно было возобновлять военные действия. А Бонапарт, подхвативший лихорадку на бивуаках в болотах в окрестностях Мантуи, очень страдал и ослаб, что приводило в отчаяние его армию. Стендаль описал его таким, каким он был в тот момент: с таким бледным и осунувшимся лицом, что враги говорили о нем: «Он желт и этим доставляет нам удовольствие!». И выпивали за его скорую смерть. «Лишь глаза и пристальный, проницательный взгляд обнаруживали великого человека. Этот взгляд завоевал целую армию; она прощала ему тщедушный вид, за это она любила его еще больше. Нужно вспомнить, что эта армия состояла из молодых, легко возбуждающихся южан. Они часто сравнивали своего маленького капрала с величественным Мюратом, и предпочтение отдавали этому тщедушному человеку, но уже обладавшему великой славой»[9], — так написал Стендаль.
Австрия собиралась сделать последнее усилие. Крупные города поставляли государству волонтеров. Венские батальоны получили от императрицы знамена, вышитые ею собственноручно.
Бонапарт был в Болонье, когда 10 января 1797 года он узнал, что австрийцы в количестве шестидесяти тысяч человек начали наступление в Монтебальдо и по равнинам Падуан. В ночь с 13 на 14 января они были на плато Риволи. После грозовых дождей небо прояснилось. При ярком свете луны главнокомандующий рассматривал позиции противника. Враги заполняли пространство
3 февраля в Мантуе капитулировал Вюрмсер. Предложив старому генералу достойные условия капитуляции, Бонапарт не захотел присутствовать при его унижении и был уже в Романье, когда побежденный и его штаб проходили перед французскими войсками. Нарочитое безразличие, с которым Бонапарт уклонился от такого лестного для него спектакля, когда знаменитый маршал, главнокомандующий австрийских войск во главе всего своего штаба вручил бы ему свою шпагу, вызвало удивление у всей Европы. Несколько дней спустя он написал Директории: «Я предпочел выказать французское великодушие Вюрмсеру, семидесятилетнему генералу, с которым судьба обошлась жестоко: он не прекращал проявлять постоянство и смелость, которые история отметит».
Война с Австрией была приостановлена, но война с папским престолом продолжалась. 10 февраля Бонапарт послал Жозефине такое письмо: «Вот уже два дня мы в Анконе. После небольшого обстрела мы одним ударом взяли крепость. Мы захватили тысячу двести пленных, пятьдесят офицеров я отпустил восвояси. Я все еще в Анконе. Я не прошу тебя приехать, потому что еще не все закончилось, но через несколько дней, думаю, все будет кончено. К тому же эта страна уныла и все испытывают страх. Завтра отправляюсь в горы. Ты мне совсем не пишешь, а ты должна сообщать мне о себе каждый день. Гуляй каждый день, прошу тебя, это пойдет тебе на пользу. Осыпаю тебя тысячью поцелуев. Никогда еще так не скучал, как на этой войне. Прощай, мой нежный друг, думай обо мне».
13 февраля другое письмо, также из Анконы: «Не получаю известий от тебя и не сомневаюсь, что ты меня больше не любишь. Отправил тебе газеты и разные письма. Отправляюсь в горы. Как только буду знать, где остановлюсь, я вызову тебя к себе, это самое дорогое моему сердцу желание.
Тысячи и тысячи поцелуев». 16 февраля за три дня до подписания договора в Толентино — письмо из Болоньи: «Ты грустна, ты больна, ты не пишешь мне, ты хочешь уехать в Париж. Ты больше не любишь своего друга? Эта мысль приводит меня в отчаяние. Мой нежный друг, жизнь стала для меня невыносимой с тех пор, как я узнал, что ты грустишь. Спешу отправить к тебе Маскати, чтобы он вылечил тебя. Я чувствую себя неважно, еще продолжается ревматизм. Прошу тебя поберечь себя и любить меня так, как я люблю тебя, и писать мне каждый день. Ничто не сравнится с моим беспокойством. Я попросил Маскати сопроводить тебя в Анкону, если ты захочешь приехать туда. Напишу тебе оттуда, чтобы ты знала, где я. Может быть, я заключу с папой мир и скоро буду возле тебя; это самое горячее желание моей души. Целую тебя сотни раз. Уверен, нет ничего равного моей любви, разве что мое беспокойство. Прощай, мой самый дорогой друг».
19 февраля в Толентино Бонапарт подписал договор с папой римским. До Капитолия оставалось только три дня хода, и ничто не было бы таким легким для него, как войти с триумфом в этот Вечный город. Он же проявил мудрость, даже не желая этого совершенно.
С этой поры он посчитал себя обязанным следовать религиозным устоям. В своих мемуарах принц Меттерних замечает: «Наполеон не был неверующим в обычном смысле этого слова. Он не признавал возможность существования атеиста, неверующего в добрую веру, осуждал деизм как продукт рискованной спекуляции. Право управлять человеческим обществом он признавал только за позитивной религией, будь то христианство или католичество. Он рассматривал христианство как базу для любой настоящей цивилизации, католичество — как культ, наиболее благоприятный для поддержания порядка, протестантство — как источник беспорядков и раздоров». Он принудил папу к уступке Венецианского графства, Болоньи, Феррары, Романьи и к выплате субсидии в тридцать миллионов. И в то же время он обратился к нему с почтительным письмом, совершенно не в языковом стиле и не в духе революционной Франции: «Должен поблагодарить Вас, Ваше Святейшество, за любезное Ваше послание, которое побудило меня написать Вам. Только что подписан мир между Французской республикой и Вашим Святейшеством, я поздравляю себя с тем, что смог лично способствовать его установлению. Вся Европа знает о пацифистских и примиренческих устремлениях Вашего Святейшества! Надеюсь, Французская республика станет одним из истинных друзей Рима. Посылаю своего адъютанта выразить Вашему Святейшеству совершенное уважение и почтение, которые я испытываю к Вам».