Жозефина
Шрифт:
«Монитор» не переставал восторгаться беспредельной гениальностью этого молодого человека, вызывавшего восхищение у своих коллег по Институту Франции, ибо мог со знанием дела блестяще говорить о математике с Лагранжем, о поэзии с Шенье, о праве с Дону. Но ни нежность и привязанность Жозефины, ни толпа поклонников, постоянно окружавшая его, ни все лестные для него признания успеха, которые так щедро расточала ему судьба, не могли развлечь этот неукротимый дух, которому нужны были сильные эмоции, острые ощущения, риск и опасности. Мятущийся, жаждущий действий, он с тревогой и беспокойством ждал момента, когда любопытная публика пресытится его славой, как и всем преходящим. И он говорит Буррьенну: «В Париже быстро забывают все. Еще немного бездействия — и я потерян. В этом великом Вавилоне слишком быстро одна слава сменяется другой. Увидев меня лишь три раза в театре, толпа перестанет замечать меня, разве что я реже буду ходить
«Этот Париж, — сказал он однажды, — давит как свинцовое пальто». В этом городе, поглотившем столько знаменитостей, где все так быстро устаревает и забывается, он вспоминал Цезаря, который предпочел бы быть первым в маленьком городе, чем вторым в великом Риме. Без сомнения, не было во Франции никого, кто был бы более знаменит, чем он, правда, по иерархии Директория имела преимущество перед ним, так как директоры были главами правительства, в котором он был лишь чиновником. Одним простым распоряжением они могли отобрать у него командование армией. Герцог де Рагуз справедливо заметил: при всем том, что Бонапарту так легко удастся победить 18 брюмера[25], прояви он в начале 1798 года лишь малейшее поползновение выступить против Директории, как девять из десяти граждан отвернулись бы от него. Мадам де Сталь рассказывает, как однажды вечером он говорил Баррасу о своем авторитете у итальянского народа, который изъявил желание сделать его миланским герцогом и итальянским королем. «Но я, — добавил он, — не желаю ничего подобного ни в одной стране». — «И правильно делаете, что не желаете этого во Франции, — бросил реплику Баррас, — ибо, отправь вас Директория в застенок, не нашлось бы и четырех человек, кто воспротивился бы этому».
Бонапарт чувствовал, что Баррас прав. Подходящей и сносной для него была бы такая столица, как Париж, если бы он был в ней хозяином. Его невыносимо стесняло то, что нужно было считаться с директорами, Сенатом, министрами, газетами. Привыкнув за четыре года прислушиваться только к себе самому, действовать как абсолютный монарх, Бонапарт чувствовал себя не в своей тарелке. Ему было неуютно в городе, где все пружины управления были в чужих руках. В конце января 1798 года он сказал: «Буррьенн, я не хочу оставаться здесь; мне здесь нечего делать. Они[26] ничего не хотят слушать. Вижу, что если я останусь, я мало-помалу пойду ко дну. Здесь все быстро устаревает, у меня уже больше нет славы. В этой маленькой Европе недостаточно возможностей приобрести ее. Нужно отправляться на Восток — там завоевывается великая слава. Но прежде я хочу проехаться по побережью, чтобы самому посмотреть, что можно предпринять. Вот я возьму вас с собой, Ланнса и Сулковски. Если успех десанта в Англию мне покажется сомнительным, как я и опасаюсь, то отправлюсь в Египет, ведь армия Англии становится армией Востока».
Начатая 10 февраля 1798 года инспекция северных портов продлилась лишь неделю — через Антверпен, Брюссель, Лилль и Сен-Кантен. «Итак, генерал, — спросил его Буррьенн, — что думаете вы о своем путешествии? Вы довольны? Что касается меня, уверяю вас, я не нашел больших оснований питать надежду на все то, что увидел и услышал». Бонапарт заметил: «Наступление здесь слишком рискованно. Я не рискну. Не хочу таким образом испытывать судьбу прекрасной Франции».
В тот момент было принято решение о египетской экспедиции. Еще в Пассериано Бонапарт сказал: «Европа — муравейник; здесь никогда не было таких великих империй и таких великих событий, как на Востоке, где живет шестьсот миллионов человек». Достичь величия, будучи вдали от отечества, одержать блестящую победу в стране Солнца, на родине основателей религий и империй, взять пирамиды для пьедестала своей славы, добиться удивительных, фантастических и легендарных результатов, подняться по покоренному Нилу, проехать Африку или Азию, отобрать Индию у Англии — таковы были исполинские мечты этого человека, и с большим основанием, чем у Фуке, ибо Фуке имел только деньги, а у него была слава, он испытал искушение воскликнуть в порыве гордого ликования: «Qiе nоn ascendam!» (Разве есть вершина, которую я не смог бы покорить!)
Хотя цель экспедиции, которую собирались предпринять, была неизвестна, несмотря на это, каждый хотел бы сопровождать его. Куда он отправляется? Этого не знали, но слепо следовали за ним, ибо верили в его звезду. Странная вещь! Даже своим генералам Бонапарт не указал берега, к которым он прикажет пристать. «Монитор» в номере от 31 марта имел неосторожность упомянуть слово Египет, и Директория разрушила эффект, произведенный этой неосторожной публикацией, издав постановление, приказывающее
Возможности участвовать в экспедиции добивались не только военные, этого же хотели и люди гражданские, ученые, артисты, поэты. А Бонапарт сожалел, что не может взять с собой поэта Дюси, композитора Меуля и певца Лаиса. Дюси был слишком стар для участия в кампании, Меуль должен был оставаться в Консерватории, Лаис — в Опере. Говоря об этом певце, главнокомандующий сказал Арно: «Сержусь, что он не хочет следовать с нами. Это был бы наш Оссиан, а он нам нужен; нам нужен бард, который бы пел во главе наших колонн при острой необходимости. Его голос так прекрасно воздействовал бы на солдат!» Бонапарт хотел бы увести на берега Нила весь цвет Парижа. Он предложил следовать за ним ученых Монжа, Бертолетта, Денона Доломье, литераторов Арно и Парсеваля; артистов — пианиста Ригеля и певца Виллето, дублировавшего Лаиса в Опере.
Будучи в курсе планов экспедиции, Буррьенн спрашивал у генерала, сколько времени тот намеревается провести в Египте. «Меньше месяца или шесть лет, — ответил Бонапарт, — все зависит от того, как будут развиваться события. Я захвачу эту страну, я заставлю приехать артистов, рабочих всех профессий, женщин, актеров. Нам только двадцать девять лет, нам будет тридцать пять, это еще не возраст. Этих шести лет мне будет достаточно, чтобы дойти до Индии, если удастся. Всем, кто вас спросит об отъезде, говорите, что вы отправляетесь в Брест, скажите это даже вашей семье».
Бонапарт горел желанием действовать. Ему не хватало запаха пороха. Все время, что он провел в Париже между итальянской кампанией и египетской экспедицией, он не снимал шпор, хотя и не носил мундира. А в его конюшне днем и ночью у него был наготове оседланный и взнузданный конь.
Одно время он готов был уже отказаться от египетской кампании: казалась неминуемой война с Австрией. Но как только эти осложнения были устранены, приготовления возобновились с новой силой. Но были и такие, кто не хотел отъезда Бонапарта и сожалел о нем, считая, что его настоящее место во Франции. «Директория хочет удалить вас, — говорил ему поэт Арно, — Франция хочет вас сохранить. Парижане ругают вас за ваше упорство; сейчас они сильнее, чем всегда, выступают против правительства. Вы не боитесь, что они начнут выступать и против вас?» — «Парижане кричат, но они не будут действовать; они недовольны, но они не несчастны. Если бы я вскочил на коня, никто не последовал бы за мной: еще не пришел момент. Мы отправляемся завтра».
Глава XXI
ТУЛОНСКОЕ ПРОЩАНИЕ
3 мая 1798 года Бонапарт и Жозефина, пообедав в Люксембургском дворце у Барраса в узком кругу, отправились во Французский театр, где Тальма играл «Макбета» Дюси. Итальянский победитель был встречен такими же овациями, как и в первые дни после своего возвращения из Италии. Посмотрев спектакль, они вернулись к себе, а в полночь Бонапарт отправился в путь, прихватив с собой в карету Жозефину, Эжена, Буррьенна, Дюрока и Лавалетта. Париж пребывал в неведении о его отъезде, и на следующее утро все думали, что он находится на улице Победы, а он был уже далеко и мчался по дороге на юг. Желая ввести в заблуждение английских шпионов, которые еще не знали о цели экспедиции, он все приготовления проделал в тайне и даже не разрешил Жозефине съездить в Сен-Жермен и попрощаться со своей дочерью. Сама Жозефина не знала, насколько продолжительным будет его отсутствие, а Бонапарт не сказал ей даже, позволит ли он ей последовать с ним в таинственную экспедицию, которую он готов был начать.
Мармон рассказал в своих мемуарах об одном происшествии, которое чуть было не стало роковым для путешественников. Спеша как можно быстрее добраться до Тулона, прибыв с наступлением ночи в Экс, они решили не останавливаться здесь, и, минуя Марсель, где они, вероятно, могли бы задержаться, направились по более прямому пути — через Роквер, по дороге, которая редко использовалась; вот уже несколько дней по ней никто не проезжал. Дорога шла под уклон. Вдруг карета, ехавшая на полной скорости, резко остановилась от сильного удара. От встряски все проснулись и выскочили из кареты узнать, что же произошло. Дорогу карете преградила огромная ветвь, упавшая с дерева. А в десяти шагах он нее, в конце спуска, был мост, по которому нужно было проезжать. Накануне он обвалился, никто не знал об этом, и карета неминуемо упала бы в пропасть, если бы ветвь не задержала ее на краю. Мармон добавляет: «Не видна ли в этом явная рука Провидения? Разве не мог теперь Бонапарт поверить в то, что оно охраняет его? И не будь этой ветви, так удачно лежащей, такой крупной и способной остановить карету, что стало бы с завоевателем Египта, с покорителем Европы, с тем, чье могущество пятнадцать лет влияло на судьбы жителей земли?».