Жозефина
Шрифт:
От чего зависит предназначение и судьбы смертных? Не являются ли для Провидения даже самые великие люди лишь пигмеями? Будь ветвь немного менее толстой — и не стало бы Наполеона, не было бы сражений за пирамиды, не было бы 18 брюмера, не было бы консульства, империи, не было бы Аустерлица, Ватерлоо! Может быть, правы древние, говорившие, что тот, кто умирает молодым, любим богами? И было бы счастьем для Наполеона умереть в двадцать девять лет, до своих самых больших несчастий! Не слишком ли долго живут для себя и своей отчизны те, кого объявляют избранными, великими? Какой бы короткой ни была человеческая жизнь, для них она достаточно длинна.
Однако в 1798 году Бонапарт еще далек от таких размышлений. Когда он 9 мая прибыл в Тулон, его душа была переполнена
Приветствия солдат и матросов, бряцание оружия, шорох волн, звуки труб, барабанная дробь возбуждают его. Война предстает перед ним своими славными и блестящими сторонами. Куда он направляется? Ничто еще не указывает на это. К какому берегу направит он свой флот? В Португалию или Англию, в Крым или Египет? Завоюет ли он землю фараонов? Прорвет ли Суэцкий перешеек? Хочет ли он захватить Иерусалим, как Годфроа де Буйон, и проникнуть в Индию, как Александр? Чем больше таинственности у предприятия, тем больше оно поражает воображение и будоражит массы. Самое главное преимущество экспедиции — то, что толпа не знает ее цели. Неизвестность витает над Европой, над Африкой, над Азией. Перепуганная Англия спрашивает себя, куда ударит молния?
Чем рискованнее становится авантюра, в которую собирается ввязаться Бонапарт, тем больше в ней привлекательности для него. Он похож на тех наездников, которым нравится ездить только на ретивых конях. Ему доставляет острую радость возможность все поставить на карту и бросить вызов фортуне. Можно заметить, что на протяжении всей своей карьеры он проявляет пристрастие к необычному, неизведанному и страсть к борьбе с непреодолимыми препятствиями. Он всегда будет преследовать победу, как охотник ловит свою дичь, и как игрок со всепожирающей страстью добивается выигрыша. В час, когда он должен покинуть жену и отчизну, всякое чувство грусти ему показалось бы недостойным мужчины. Как слабость он расценил бы слезы. Больше не Жозефина его истинное общество, а слава.
Несколько месяцев тому назад, может быть, он пожелал бы, чтобы жена следовала за ним на войну. Но влюбленный теперь уступил место герою. Он больше не пишет любовных писем наподобие тех, что он писал из Италии, и увлекает его теперь не Жан-Жак Руссо, а Плутарх, Библия и Коран. Прибыв в Тулон, он заявляет Жозефине, что не может везти ее в Египет, так как не хочет подвергать ее опасности и тяготам плавания, климата и военной кампании. Жозефина отвечает ему, что все это не может испугать такую женщину, как она; что она уже проделала три путешествия через моря более чем в пять тысяч лье, она креолка, и жара Востока на страшна ей. Чтобы утешить ее, Бонапарт обещает вызвать ее через два месяца, когда он обоснуется в Египте, и отправить за ней фрегат «Помон», на котором она проделала свое первое путешествие с Мартиники во Францию.
15 мая Жозефина пишет дочери: «Вот уже пять дней я в Тулоне, моя дорогая Ортанс, я совершенно не устала от дороги, но очень опечалена разлукой с тобой, такое скорой, без прощания с тобой и моей дорогой Каролиной. Но, моя дорогая девочка, я немного утешаюсь надеждой, что скоро обниму тебя. Бонапарт не хочет, чтобы я плыла с ним. Он желает, чтобы я поехала на воды, прежде чем пускаться в путешествие в Египет. Он пришлет за мной корабль через два месяца. Значит,
Зная о передвижениях англичан, Бонапарт понимал, что нельзя терять ни минуты и нужно тотчас же отправляться, но неблагоприятные ветры на десять дней задержали его в Тулоне. Он использовал время для воодушевления солдат, загрузки кораблей и разработки тактики. Пятьсот парусов должны были поплыть одновременно по Средиземному морю. Имея воды на месяц, провианта на два, флот нес около сорока тысяч солдат со всем вооружением и десять тысяч матросов. По пятьсот опытных гренадеров было размещено на каждом корабле с высокими бортами, и был дан приказ в случае встречи с английским флотом гнаться за ним и идти на абордаж, корабль на корабль. Никогда еще не создавалось столь огромной экспедиции. Солдаты и матросы были полны уверенности. Но все же оставались и холодные головы, те, кто не поддавался воинственному пылу и удвоенной горячности молодости и храбрости: они знали об огромных опасностях, делавших успех экспедиции если не невозможным, то, по меньшей мере, маловероятным.
Арно, отплывший вместе с армией, говорил, что все пропало бы, если бы флот встретился с врагом во время плавания, и не потому, что эта отборная итальянская армия была недостаточно большой, а скорее, наоборот, слишком многочисленной. В результате размещения сухопутных войск по кораблям на каждом борту оказалось втрое больше людей, чем нужно было для его защиты. А в подобном случае все, что превышает необходимое, вредит. При сражении все мешали бы друг другу и были бы стеснены в маневрах, а пушка противника обязательно находила бы трех там, где она должна была бы найти одного или даже ни одного. Арно добавляет, что к затруднениям, вызванным слишком большим количеством людей, добавлялось нагромождение артиллерийского снаряжения; ванты[27] были перегружены им, палубы тоже. «В случае атаки противника все это нужно было выбросить за борт и защиту начинать, жертвуя средствами для будущей победы. Победа при отражении атаки уничтожила бы уже саму экспедицию. Дай бог, чтобы главнокомандующий не оказался вынужденным одержать хоть одну!»
У Мармона такие же впечатления. Он говорит, что не смог бы оправдать экспедицию с такими минимальными шансами на успех. Он обращает внимание на то, что корабли были плохо вооружены, экипажи не укомплектованы и мало обучены; военные корабли были перегружены войсками и артиллерийским снаряжением, стеснявшем маневры; этот огромный флот, составленный из одномачтовых суден и кораблей всех видов, был бы неминуемо рассеян или даже уничтожен в результате лишь одной встречи с неприятельской эскадрой, что невозможно было рассчитывать на победу в морском бою и что даже сама победа не спасла бы караван. «Чтобы экспедиция удалась, — добавляет Мармон, — нужно было, чтобы плавание прошло спокойно и не было бы ни одной опасной встречи, но как рассчитывать на подобное везение с таким медленным движением и остановкой, которую мы должны были сделать перед Мальтой? Сама вероятность была против нас: не было ни одного благоприятного шанса из ста. Мы за здорово живешь шли на верную гибель. Нужно признать, что это была сумасбродная, нелепая игра, и даже успех не мог бы оправдать ее».
Вопреки всему Бонапарт даже и мысли не допускал, что фортуна могла бы отвернуться от него. Он столько милостей вырвал у нее и считал, что подчинил ее себе. Бонапарт и штормов опасался не больше, чем кораблей Нельсона. По его мнению, препятствия были лишь химерами. При возвращении, как и при отплытии, главнокомандующий даже мысли не допускал о столкновении с англичанами. Он говорил самому себе: чего опасаться кораблю, который несет меня и мою фортуну? Но Бонапарт не был одинок в такой вере в свою судьбу, внушая ее своим товарищам по оружию. Он верил в себя, и все верили в него. Наполеон вступил, в самом деле, в ту пору жизни, когда великие люди, достигнув пика воодушевления, искренне считают себя выше человеческой природы и воображают себя полубогами.