Жозефина
Шрифт:
Девушки Бонапарт завидовали красоте своей матери, особенно Полина, хоть она и считалась самой миловидной женщиной Парижа и была королевой всех балов, где она появлялась. Это была честолюбивая женщина, как будто из рода Цезарей. В ее личности было что-то настолько неотразимое, что она одерживала в салонах победу за победой, как ее брат на полях сражений. Она была из тех кокетливых и обворожительных женщин, которые, где бы ни появлялись, всегда вызывают невольный возглас удивления и восхищения, которые умело подготавливают нужный им эффект и смотрят на мир как на театр, где себе отводят место, так сказать, актрис красоты. Мадам Леклерк довольно терпимо относилась к своей невестке, которая, несмотря на то, что была менее привлекательна и старше, занимала, однако, более высокое положение в Париже. Что касается Каролины Бонапарт, то она заявляла о себе как о еще более красивой, умной и более амбициозной, чем ее сестра Полина.
Нелегкой была задача Жозефины — оставаться если не в сердечных, то все же в приличных и
К неприятностям, связанным с враждебностью в семейных отношениях, добавлялась стесненность в денежных средствах, которую Жозефина испытывала постоянно. Непомерные суммы она тратила на туалеты, и у нее в доме можно было заметить ту смесь блеска и нищеты, которая присуща людям, не привыкшим считать деньги. У нее были великолепные украшения, и в то же время ей часто не хватало денег, чтобы оплатить самые минимальные долги. Мадам Ремюза рассказывала, что в то время в Мальмезоне мадам Бонапарт показала ей «ларчик с таким количеством жемчугов, бриллиантов и драгоценных камней, что ему в пору фигурировать в сказках «Тысячи и одной ночи», а он должен был с тех пор еще больше наполниться. Приобретению этих богатств очень способствовала покоренная и признательная Италия. И в частности папа, растроганный проявленным к нему отношением победителя, отказавшегося от удовольствия водрузить свои знамена на стены Рима». Мадам Ремюза добавила, что у обладательницы такого количества сокровищ, чье жилище было заполнено картинами, статуями, мозаиками, бывали подчас серьезные денежные затруднения.
Однако Жозефина не воспринимала свою стесненность в средствах трагически, и ее не огорчали сверх меры денежные трудности, с которыми она боролась, ибо она не сомневалась, что разбогатеет еще больше в будущем. Приятная, ласковая, сердечная, вкрадчивая, с приятными манерами, ровным характером, проникновенным голосом и полным доброжелательности взглядом, Жозефина была тем, кого принято называть покорительницей сердец. Она, никогда и никого не задевая и не обижая, не вступала в споры ни о политике, ни о каком-либо другом спорном предмете. Ее отличали преданность друзьям и милостивое отношение к врагам. Она была одарена особой небрежной грацией, свойственной креолкам, которая позволяла ей, стремящейся завоевать симпатию всякого, кто к ней приближался, нравиться людям из всех слоев общества. Очень обязательная и услужливая, она обладала еще одним исключительно важным достоинством, заставлявшим забыть все ее недостатки и являющимся у женщин самым сильным качеством: добротой. Роялисты прощали республиканское происхождение героя 13 вандемьера, говоря: «У него такая добрая жена!». Те, кто испытывал страх и затруднялся обратиться к Бонапарту, предпочитали прибегнуть к ее посредничеству. В период введения консульства можно было увидеть, как представители старого режима наносят визит мадам Бонапарт на первом этаже дворца Тюильри, никогда не поднимаясь на второй, где были апартаменты первого консула. Явно тяготея к обществу легитимистов, Жозефина старалась быть доброжелательной и гостеприимной и по отношению к республиканцам. Она присутствовала на всех без исключения торжествах Директории и сумела расположить к себе официальных лиц. Оставались превосходными ее отношения с Баррасом, который был одним из свидетелей ее бракосочетания с Бонапартом и главным творцом высокого положения ее супруга. С особым желанием она поддерживала дружбу с республиканкой мадам Гойе, женой одного из директоров, чья строгая добродетель была безупречной. Она не без основания утверждала, что близкая дружба с дамой, отличающейся такой безупречной репутацией, защищает ее от хулы недоброжелателей. Кроме того, расположение Гойе снискало ей приязнь тех республиканцев, которые инстинктивно боялись честолюбия ее мужа и нуждались в том, чтобы их успокоили на этот счет.
Если верить Жозефине, то Бонапарт был самым ревностным патриотом, а те, кто осмеливался сомневаться в его гражданской доблести, были лишь злыми и завистливыми людьми. Она не считала себя ловкой, но была такой, а есть столько людей, считающих себя такими искусными, не будучи таковыми. Нужно признать, что многими великими людьми управляли женщины, или, по крайней мере, способствовали их величию. Более чем вероятно, что без Жозефины Наполеон не стал бы императором. Как ни стремился он запретить ей говорить о политике, приказывая ни во что не вмешиваться, от этого она не становилась менее полезной, более того, она была самой эффективной помощницей во всех его проектах. И в его отсутствие она ловко готовила плацдарм, где он должен был появиться хозяином.
Глава XXIV
БОНАПАРТ В ЕГИПТЕ
Тацит высказал мысль, что «Majore longinquo reverentia». Это можно было бы перевести следующим образом: «Удаление
Обжигаемый солнцем, распаленный привычкой к победе мозг молодого генерала вынашивал великие планы. Нигде этот поэт действия не чувствовал себя так хорошо, как на древней египетской земле, на которой перед ним открывались огромные радужные горизонты. Даже после коронования, после Аустерлица он тосковал о земле своих мечтаний, когда он задумывал покорить Африку, Азию, затем Европу, зайдя с тыла. Его душе, терзаемой честолюбием, уже было недостаточно Плутарха. Его книгами стали Библия и Коран. Пропитывавшееся древнееврейской и мусульманской поэзией воображение титана хорошо себя чувствовало в бескрайних и неизведанных просторах. Позднее он расскажет мадам де Ремюза об ощущениях, которые он испытывал в этот странный период своей карьеры, когда ничто не казалось ему невозможным: «В Египте я чувствовал себя освободившимся от оков стесняющей цивилизации, я мечтал обо всем и видел средства исполнить все, о чем я мечтал. Я создавал религию, я представлял себя на азиатской дороге на слоне, с тюрбаном на голове и с новым Алкораном в руке, который бы я сочинил по собственному разумению. В своем предприятии я соединил бы опыт двух миров, тщательнейшим образом исследовав историю их с выгодой для себя, атаковав английскую силу в Индии и возобновив этим завоеванием свои отношения со старой Европой».
Какой непрерывный ряд ослепительных картин! Какое разнообразие! Сколько живописных и выразительных спектаклей: Нил, пирамиды, мамлюки, их ужасающая конница, которая разбивалась о батальоны, стоящие в каре. Триумфальный въезд в Каир, арабы, поющие молитвы в огромных мечетях: «Славим милосердие великого аллаха! Кто тот, что спас от морских пучин и от ярости врагов любимца победы? Кто тот, кто провел живыми и невредимыми храбрецов Запада? Это великий аллах! Великий аллах, который больше не сердится на нас!» Послушайте восточный диалог Бонапарта с муфтием среди пирамид.
Бонапарт. Слава Аллаху! Нет истинного Бога, кроме Бога, и Магомет его пророк. Хлеб, отобранный злодеем, превращается в пыль во рту у него.
Муфтий. Ты говоришь как самый ученый мулла.
Бонапарт. Я могу заставить спуститься на землю огненный шар.
Муфтий. Ты самый великий полководец, и твоя рука вооружена могучей властью.
С блеском величия чудо явил он.
Землю чудес он поразил.
Старые шейхи падали ниц пред умным эмиром,
Народ опасался оружья его.
Пред ослепленными он появился как Бог,
Как Мухаммед Востока!
Период пребывания Бонапарта в Египте принес и победы и неудачи. Если в определенные моменты его честолюбие и гордость возбуждаются до такой степени, что он считает себя не только покорителем, но и пророком, основателем религии, полубогом, в другие моменты он возвращен к реальности жестокими ударами судьбы. В его душе смесь упоения и грусти, неистовое стремление к славе и глубокое презрение ко всякой земной суете. Чувство меланхолии, испытанное уже молодым завоевателем во время итальянской кампании, возвращается к нему в Египте и захватывает его, может быть, еще более властно. О нем, этом чувстве, свидетельствует письмо, написанное брату Жозефу в Каире 25 июля 1798 года: «Из публикаций ты узнаешь о результатах сражений и завоеваний в Египте, которые достаточно спорные, чтобы добавить еще одну страницу к военной славе моей армии… У меня большие неприятности в семейной жизни, так как покрывало неопределенности полностью сброшено… Я очень дорожу твоей дружбой. Чтобы стать человеконенавистником, мне достаточно еще потерять тебя или оказаться преданным тобой. Это очень печально, так как чувства к этой особе по-прежнему в моем сердце. Купи, пожалуйста, к моему приезду мне деревню недалеко от Парижа или в Бургундии. Там я рассчитываю провести зиму, а, возможно, и быть похороненным, я так разочарован в людях. Я нуждаюсь в одиночестве и уединении. Известность наскучила мне, чувства иссушены, слава опостылела, и в мои двадцать девять лет я чувствую себя совершенно опустошенным. Мне не остается больше ничего, как стать эгоистом. Я хочу жить один в своем доме, и я его не отдам никогда и никому, кто бы то ни был. Но не знаю, для чего жить. Прощай, мой единственный друг, я всегда был справедлив к тебе»,