Журавли покидают гнезда
Шрифт:
— Конечно, не ради острых ощущений, — ответил Бонсек.
В барак вошли Мартынов и Синдо.
— Вижу, что помирились, — сказал Мартынов и, опустившись рядом с Гирсу, положил на его широкое плечо свою руку. — А ты, дядька, с характером. Ох и покажешь ты самураям, где раки зимуют!
— Еще как покажет. Нам он уже показал, — улыбнулся Ир.
Все рассмеялись, а Гирсу, ничего не поняв, но, видно, догадываясь, о чем идет речь, махнул рукой. Боясь, что он может не так понять шутку, Синдо поспешила перевести ему слова Мартынова и Ира. Теперь смеялся и Гирсу. А когда
— Человек без характера что печь без огня.
— Это верно, — согласилась Синдо.
Желая порадовать, она сообщила, что крестьяне из ближнего хутора доставили пшено и что в скором времени должно прибыть пополнение. Все дружно закричали «Мансей» [46] . Они еще не знали, что Синдо и Мартынов пришли проводить Ира. Синдо была уверена, что Ир уже сообщил друзьям об уходе.
— А ты что приуныл, учитель? — обратилась к нему Синдо. — Не болен ли ты?
— Нет, это я так… — ответил Ир рассеянно. — Вы принесли адреса?
46
Ура!
Синдо хотелось что-то сказать, спросить, а может быть, и отменить на время задание, но, увидев, с какой решимостью он протянул к ней руку, она невольно полезла в карман кожанки и, достав свернутый вчетверо лист бумаги, отдала ему:
— Может быть, ты все-таки… — Недоговорив, она поглядела на Мартынова и смутилась, сама не зная отчего.
Спрятав бумагу в карман, Ир вышел из избы.
Смеркалось. Пройдя безлюдную улицу, он остановился возле конюшни. Почувствовав человека, лошади зафыркали. С охапкой сена появился Перфильев и стал рассыпать его по яслям, что-то ворча себе под нос. Наконец заметил Ира.
— Мне велено отвезти вас до полустанка, — сказал он, стряхивая с себя налипшее сено. — Погодите немного — лошади с утра голодные. Вот горе, ума не приложу, чем эту скотину кормить. Остаток овса командир в рыдванах туда же, на Иман, отправил. Мы, говорит, тут как-нибудь обойдемся, а людям вроде путь долгий предстоит.
— А почему коней не выгоняете на выпас?
— На то строгий запрет наложен. Потому как лошадь под рукой быть должна. Время-то пошло какое, того и гляди порубят, как ваших земляков однажды.
— А вы сами видели?
— Не пришлось. В отлучке был. Хуторские бабы поведали. А вы тоже, поди, слыхали?
— Кое-что слышал.
— О таких, можно сказать, геройских делах нужно знать все, — сказал Перфильев, присаживаясь у входа. Сняв картуз, он подкладкой вытер полысевший затылок и стал не спеша рассказывать: — Ночью это было. Командир с комиссаром ушли с отрядом оберегать полустанок. Эшелоны с каким-то важным грузом перегоняли из Владивостока в Иркутск. Потому и опасались, чтоб то добро головорезам в руки не попало. Ваших троих земляков оставили стеречь штаб да хозяйство. А бандиты будто знали — тут как тут. Троим супротив этакой оравы стоять — дело гиблое. А они дрались, пока патроны не кончились. Кабы под рукой тогда оказались лошади, возможно, и спаслись бы. Однако
— Где похоронены? — спросил Ир после долгого молчания.
— На яру, за хутором.
— Не могли бы вы проводить туда?
— Пойдемте.
Обойдя хутор, они поднялись на косогор. Могил было немного, но и те, с покосившимися крестами, уже осели.
— Вот и пришли, — сказал Перфильев, останавливаясь и снимая картуз.
Братская могила была плотно к аккуратно утрамбована свежей землей, дощечка на столбике сообщала по-русски:
«Сын Хва. Ян Хо. Эк Чун. Красногвардейцы. Погибли в 1918 году».
— Мужики были что надо, — вздохнул комендант. — Особенно этот — Ян Хо. Руки у него уж больно мастеровые… были. Сам винтовку починит, а понадобится — табурет сколотит. Хуторяне так и норовили его к себе затащить, он им то колодец починит, то ставни поправит. А иному и печь переложит.
А Эк Чун, тот охотник был до песен, девки здешние на него заглядывались. Навсегда остались они тут, на чужой земле. А там, поди, детки малые да жинки….
— Ждут… — голос Ира дрогнул. Нелегко говорить, потеряв тех, с кем делился последней ложкой чумизы, спал на одной тюремной циновке, бежал из тюрьмы, пробирался в Россию. Погибли друзья… глупо, без боя. — Остались они здесь навечно, это верно, — сказал Ир, — только земля эта была для них не чужая.
Когда Ир вернулся в барак, все уже знали об его уходе.
— Что же вы лампу не запалите? — сказал он, стараясь снять гнетущее настроение.
— А для чего? — спросил Бонсек. — В темноте-то лучше прятать глаза.
— Не понял тебя.
— Зачем вы скрывали от нас, что уходите?
— Не могу понять: почему ты должен идти один? — вмешался Гирсу. — Возьми и нас. Сам уверял — не дело бросать товарища в беде.
— Нет у меня беды, Гирсу, — сказал Ир. — Все трудности остаются здесь, в отряде.
— В отряде? — усмехнулся Гирсу.
— Конечно, нас мало. Однако вы сами убедились, на что способна горсточка людей, когда мы брали крепость. Есть предел всему: и отваге, и героизму, это верно. Без поддержки нам не устоять. Поэтому я должен собрать людей. Только дождитесь, обязательно дождитесь. Не оставляйте отряд.
Гирсу исподлобья поглядел на Ира.
— Дождемся или нет, а сказать напоследок хочу, — произнес он угрюмо. — Много я тебе, учитель, принес хлопот, позабудь об этом. А сам я отсюда ни шагу, можешь в это поверить.
Эти слова были особенно дороги Иру. Он не считал себя талантливым революционером. Но втайне гордился знанием психологии людей. Сумел же он заметить в этом вконец одичавшем от горя человеке настоящее мужество и теперь радовался, что не ошибся.
— Нет у меня причин сердиться на вас, Гирсу, — сказал Ир, пожал ему руку и добавил: — Это хорошо, что решили остаться здесь. Однако и себя беречь нужно, иначе кто самураев встречать будет?
— Это верно, — улыбнулся Гирсу.
— И вам, Бонсек и Мансик, нечего дуться, — с укором глянув на парней, сказал Ир. — Не на гулянку собрался, позабыв про товарищей. Можно и понять.