Журавли покидают гнезда
Шрифт:
— Можно ли ожидать хоть малое подкрепление из Центра? — спросил Ир.
— Центру сейчас и без нас не сладко, — сказала Синдо. — Антанта прет отовсюду: и с запада, и с юга, да и контра оживилась в центре России. Так что надеяться на помощь не приходится. В Хабаровске и Чите много наших земляков. Хорошо бы немедленно связаться с ними. Некоторые адреса я знаю. А поможет тебе добраться туда Ильюхин. Он теперь паровозы водит. Это через него я получила телефонограмму.
— Хорошо, — решительно отозвался Ир. — Когда уходить?
Синдо
— Вижу — ты чем-то озадачен?
— У меня к тебе просьба.
— Ты ко мне никогда не обращался с просьбой, — приветливо ответила она, желая как-то снять возникшее напряжение. — Я обязательно постараюсь помочь.
— Сюда должны подойти юноша с девушкой, — сказал учитель. — Окажи им внимание. Устрой их куда-нибудь. Желательно учиться.
— Беспризорные?
— Почти.
— А где они сейчас?
— На той стороне Уссури. В китайской деревне.
— Понимаю, — кивнула Синдо. — Сейчас оттуда бегут многие. — И, поглядев на Ира, на его осунувшееся лицо, добавила: — Все о людях печешься? Себя побереги.
— Я живучий, — сказал Ир и, заметив ее пристальный ласковый взгляд, смутился.
В эту минуту он вспомнил о туфлях, которые берег для нее, но вынужден был отдать Эсуги. Как бы она сейчас обрадовалась им и, может быть, поняла, что он думал о ней даже там, в Корее.
— Опасно нынче там, куда ты должен пойти, — угрюмо произнесла Синдо.
— Знаю. — Ир снова прошелся и остановился у открытого окна, задумавшись.
О чем он сейчас думал? Может, у него начали сдавать нервы и он боялся признаться в этом? Синдо не хотела допекать его вопросами. Они стояли рядом, молча, пока в штаб не вбежал Мартынов.
— Там твои хлопцы бунтуют, — обратился он к Иру.
— Что они хотят? — придя в себя, спросил Ир.
— Не знаю, но вижу: друг на друга кидаются. Пойди разберись, что им нужно.
Ир бросился к двери, Синдо — за ним, но он удержал ее и вскоре оказался возле барака. Он не сразу вошел, с минуту стоял за дверью, прислушиваясь, потом решительно ступил за порог. Увидев Ира, все присмирели.
— О чем спор? — сдерживая себя, спросил Ир.
— Гирсу уходить собрался, — сообщил Бонсек.
Ир не выразил ни удивления, ни огорчения, только сухо кивнул и приблизился к Гирсу.
— Хотите уйти, отец Хонсека? Обратно в Корею?
— Может, и туда, — ответил Гирсу, еще больше нахмурившись.
— Чем-то обижены?
— Да! — взорвался Гирсу. — Вы обманули меня! Зачем я шел сюда через сотни ли? Зачем? Чтобы валяться на этих нарах? Где убийцы моего сына? Где обещанные самураи? Я сойду с ума, если их кровью не остужу свою душу! — И он, уткнувшись лицом в кулаки, что-то еще выкрикивал, повторяя имена сына и жены. — Я хочу мести, жестокой мести! — Вдруг он напрягся и, спрыгнув с нар, ринулся к выходу, там в него вцепился Бонсек. Гирсу легко вырвался и выбежал на улицу.
— Этот безумец может натворить что угодно! — вскрикнул Бонсек. —
— Руки его ждут убийц, — успокоил Ир. — И вряд ли он наложит их на себя.
А Гирсу, тяжело ступая, шел, не разбирая пути, шел бесцельно, ничего не видя перед собой, ничего не слыша. Пройдя хутор, свернул влево и стал карабкаться в гору. Наконец, выбившись из сил, остановился.
— О проклятый мир! — заорал он, да так громко, что голос его отозвался на дальних сопках. — Ответь мне: для чего ты вдохнул в землю жизнь? Зачем наплодил всяких гадов, напитав их ядом? Не затем ли, чтобы потешиться муками своего творения?! Если это так, если это правда — пусть и меня поразит твое проклятье!
Мир безмолвствовал. Молчали выжженные солнцем луга с островками пожелтевших рощ, молчали затянутые тиной озера и почерневшие избы, как обычно молча взирало с небес солнце. Мир продолжал свой жизненный бег, озаряя светом, лаская свежим ветром.
Стоя у самой кромки обрыва, Гирсу с ужасом подумал о том, что один шаг — и он лишился бы радости видеть и солнце, и землю, а те, кто толкнул его на этот последний шаг, останутся жить. Пугаясь самого себя, он быстро отполз от края пропасти и увидел спешащих к нему товарищей. Горло его и сердце сдавило что-то такое, чего он никогда еще не испытывал.
Возле барака Мансик успел соорудить незамысловатую корейскую печь, и на ней сейчас кипела в котле вода.
— Видать, что-то вкусное затеял? — справился Ир, опускаясь к печи на корточки.
— Сегодня ужин из трех блюд, — доложил толстяк. — На первое — вареная картошка, на второе — пареный хлеб, на третье — чай.
— Ты ошибся, — поправил его Бонсек. — Не из трех, а четырех. А соль?
— Тоже мне блюдо! — хмыкнул Мансик.
Ир рассмеялся, а Мансик с обидой поглядел на Бонсека и, взяв казанок, ушел в барак.
Все было чисто прибрано, и хваленый ужин уже аккуратно разложен на столе. Ели молча. Гирсу, как и Ир, пил только чай. Зато Бонсек уплетал все, что попадалось под руки. Не жаловался на аппетит и Мансик, будто и в самом деле добрался до редких национальных блюд.
— Российский климат положительно действует на мой желудок, — оправдывался он.
— Японцев благодари, — сказал Бонсек. — Бедняги из кожи лезли, чтобы ты не страдал отсутствием аппетита. — И он с сочувствием поглядел на толстяка.
— Выходит, с пользой я провел годы: учился и лечился. А ты чем занимался в крепости? Клопов давил? — И он громко рассмеялся, заметив, что Бонсек наконец уязвлен.
— Чему вы радуетесь? — оборвал их Гирсу. — Разве о таких вещах шутят? Дети вы еще глупые. Живете, балуясь, и погибаете будто понарошку. Не понимаю я вас.
— Помирать, дядя, не страшно, — сказал Бонсек. — Неприятно, когда тело жгут и сдирают ногти.
— Зачем же тогда подставлять себя под такие истязания? — спросил Гирсу, и в глазах его проступила боль.