Журавли покидают гнезда
Шрифт:
В девятьсот шестом году корейские рабочие предъявили администрации требование отпускать им продукты наравне с русскими рабочими и ввести восьмичасовой рабочий день. Отец дружил с корейцами. Он тоже в этом краю был чужаком. Пошел охотно с ними против компании Тимптона. По всему округу народу поднялось более семи тысяч. Местные солдаты не смогли усмирить бастующих. Тогда из Благовещенска другой отряд вызвали. И потопили забастовку в крови. Отец уцелел. Бежал оттуда. Да скоро опять на прииски подался, на Ленские. И погиб… А отцова изба стоит и прячет его детей от холода, согревает.
Весна запаздывала. Ни теплые ветры, ни яркое солнце не в силах были быстро растопить сугробы слежавшегося снега. Но вот затрещал лед на реке и
И снова пришло лето, за ним осень. А Марина все молчала. Уже собрались было братья тронуться на заработки, когда она пришла, держа в руке чемодан. Протер Петр глаза — на этот раз Марина не исчезла. Она стояла, улыбаясь смущенно и радостно. Растерялся он вконец — лицо намыленное для бритья не вытер, полотенце, повязанное вокруг пояса, не снял и, сунув босые ноги в валенки, кинулся навстречу. Он не слышал, как кричал и смеялся ему вслед Егор. Стоял, глядя на Марину, и ошалело улыбался. Марина взяла его руку, сказала виновато: «Не писала оттого, что хворала. А кому я такая нужна? Боялась, помру, не увидав тебя. Увидела, слава богу».
Свадьбу справили скромно. Гуляли впятером, еще сосед с женой были. Вынули из мешков припасенные в дорогу печеные картофелины и рыбу вяленую. Брагу сосед принес. Прошла свадьба не шумно, с тихими песнями под гармошку Егора. Через день Егор ушел один. А он, Петр, стал поденно батрачить у кулака: косил овес, скирдовал солому.
В избе стало уютно.
Из старого тряпья Марина сшила шторки на окна и двери. Побелели наволочки и простыни. Исчезла паутина на потолке, и стекла стали прозрачные, и полы выскоблены.
Управившись с делами, Марина шла в лес. Любила она лес, особенно на зорьке, когда воздух наполнен запахами мха и смолы, когда в звенящем воздухе слышатся голоса проснувшихся птенцов. Любила и посидеть у таежного ключа, касаясь рукой студеной воды. Томилась она без сына, которого забрал Чо Сон еще задолго до ее приезда с приисков. А тут еще холода наступили. И старая простуда, дремавшая в ней, дала о себе знать. Таяла Марина, будто снежинка на ладони. Потому Петр и на заработки пойти не мог. Решил он тогда вызвать мать Марины. Она приехала скоро. Евдокия Павловна была строгая, но сердечная. Узнав, что он собирается из дому, возмутилась: «Куда это ты пойдешь на зиму глядя? И где нонче добром-то платят? Родители твои и отец Марины тоже скитались и за правоту свою полегли. Сиди уж ты дома…» «А жить как будем?» — спросил он. «Проедим, что у меня скоплено, а там лето, — сказала Евдокия Павловна. — А в тепле и мухи оживают. Три десятины — это тоже земля. На телочку соберем, и будет ладно». Не послушался бы и уехал, но нежданно от Егора деньги пришли. Марина даже стала поправляться. Худенькая и малая росточком Евдокия Павловна не знала покоя: и постирает, и обед из ничего соберет, между делом присядет, чтобы рванье залатать. Только ночами можно было услышать ее тихие, сдавленные стоны. А тут затрещали крещенские морозы. Деньги Егора были на исходе. Рассчитывать на крохотные сбережения Евдокии Павловны не приходилось. Решил он тогда отправиться к Егору, который валил лес неподалеку от Амгуни. На этот раз Евдокия Павловна не смогла удержать. Ушел он с болью в сердце, оставив одних женщин в таежной деревушке.
При ветрах и морозах, утопая в снегу, валить лес дело нелегкое. Работали вместе с Егором. Промерзшие бревна грузили на дровни и свозили к реке, чтобы весной сплавлять к Амуру. Из последних сил старался, чтобы годить мужикам. Им нет дела — кто слаб, кто больной. Им выкладывайся — гнались за заработками. Деньги до копейки отсылал Марине, потому и ходил в своем стареньком, уже не греющем ватнике. И захворал. Тяжело было, не от болезни — оттого, что не мог теперь помогать своим. Письмо от Марины растрогало его и озадачило:
«Петр, мой родненький! Деньги твои получаем исправно. А только не радуют они нас.
А следом за письмом приехала сама Марина. Ступила на порог избушки в здоровенных валенках и потертом полушубке, узел с плеча спустила. «Что же ты, голубь мой, про хворь-то утаил?» — сказала и кинулась к нему, тревожно вглядываясь в лицо. «Уже оклемался», — ответил он, помогая Марине раздеться. Она вновь повисла на его шее и, прижимаясь к густой, но еще колючей бороде, говорила: «Отчего нам так хорошо? Не здоровы мы и бедны, против нас все, а хорошо!» Марина бросилась развязывать узел и, вынув из него свое пальто и валенки, пояснила: «Мама из дому отцовское привезла, чтобы тебе переслать. Вот и ехала в них. А свое в узле везла. А это мед. Сегодня же накипячу чаю и лечить тебя стану». До позднего вечера она наводила порядок в избе.
Вечером мужики поразились чистоте. Отгородили им уголок и как бы новоселье справили: пили чай с медом и ржаными булочками. И шутки нашлись разные.
Минул месяц. Не жалела себя Марина, топила, на всех обед варила. Стирала, отогревая в ведрах снег. И простыла. Сперва возобновился кашель, потом началась горячка.
«Пройдет», — успокаивала его Марина. Он верил, ведь бывало хуже. «Чего ты ждешь? — спросил его однажды Егор. — Ведь помирает Марина». Пошел он тогда пешком на заимки за доктором. И только через неделю привез его. Но было уже поздно… Опустела изба лесорубов. А ему, Петру, все казалось: вбежит она сейчас с ведром снега в избу, оглянется — нет ли кого, — прижмется стылыми щеками к его шее и скажет: «Отчего нам так хорошо? Против нас все, а нам хорошо!..»
В те годы не одного Петра гнула судьба. Большинство простого люда держало в душе ярость, как заряд в патроне. Не только ему хотелось крушить шахты золотопромышленников, жечь усадьбы кулаков. А вскоре узнали, что на западе и востоке России поднялись люди бороться за перемену своей жизни. И подались Петр с Егором во Владивосток. В марте семнадцатого, после победы демократической революции оба пошли в милицию местного Совета бороться с контрой. А в октябре всю эту погань метлой смели. Народ вздохнул было вольно, но не надолго — к Российской земле подходили корабли Великой империи…
Глава пятая
В ОТРЯДЕ
Встретив Ира на крыльце, Синдо провела его в кабинет и, поспешно выдвинув ящик стола, достала изрядно потрепанный лист бумаги.
— Читай, — сказала она. — Только что получила.
Это была директива В. И. Ленина Владивостокскому Совету. «Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил…» Иру казалось, что вождь обращается именно к нему, упрекает его за бессмысленную трату времени. Он считал, что из-за его нерасторопности отряд оказался в бедственном положении, время упущено и вряд ли удастся его наверстать. «Японцы будут наступать…» — твердил Ир растерянно. Он знал о появлении во Владивостокском порту американских, японских и английских военных кораблей, знал о вмешательстве иностранных консулов во внутреннюю жизнь страны и об угрозе оккупации Дальнего Востока со стороны иностранных войск, но все же надеялся, что это произойдет не так скоро.