Журнал День и ночь

Автор неизвестен

И. З. К.

Не то достоинство, чтоб с яростным лицом На площади сразиться с подлецом И пригвоздить его осмысленным позором К безжалостным досужим разговорам. Все это дело трёх, пяти минуток. Но жить! Но выжить! Сохранить рассудок!..

Из башкирской поэзии

Стоит берёза бледно- голубая, Течёт ручей от неба до земли, Но свет его неверный выпивают Все небеса, лежащие вдали. Видны в воде закрытые ресницы Всех лилий, обомлевших от луны. Сорвать бы лилию и с нею насладиться Тем, что сулят мучительные сны. Но страшно, страшно ночью голубою Близ озера, лежащего нигде, Что из воды появятся толпою Все

девушки, живущие в воде.

Новое солнце

Когда молчит печально дева, Когда на сердце тяжело, Опять на сумрачное небо Восходит солнце НЛО. И вот уже тяжёлым светом Планета вся озарена, И всем изведанным предметам Даны другие имена. От света тёмного с вершины Растут быстрее города, И люди стонут, как машины, От непосильного труда. Что происходит? Что за чудо? Какое странное кино Мы наблюдаем ниоткуда Сквозь замутнённое окно, Как будто тоже над землёю Летим, не чувствуя вины, За жизнью тяжкой, за собою, Глядим, глядим со стороны. А шар на небе полуденном Застыл в задумчивой тоске, На полувсклике, полустоне, На тонком — навьем — волоске. Когда я трезв, или когда я пьян, Когда не сплю, когда бешусь от скуки, Я помню — есть на свете Себастьян. Он знает эти муки.

Солнце НЛО

1. Храни себя, как девочку свою, Как пристань на реке от ледохода. Судьба жива любое время года, И вот она. И для неё пою. 2. Любую женщину я встречу, как свою, И дам ей кров под небом лучезарным. Мы встретились, как будто день базарный Окончился. Мы на его краю. Готовь ночлег, хозяюшка, родная, Раз делать нечего, остались мы с тобой. И если мы живём, не умирая, То мы полны живучею судьбой. Любую женщину я встречу, как свою. Уходит век короче дуновенья, Горит костёр, трещат его поленья. Мы засыпаем. Встретимся в раю. Мы встретимся, бесценная жена. Когда душа к душе мы встанем оба, Ты скажешь мне, что и до крышки гроба Ты не была ничем обделена. Опять июнь и дивный звон черешен, Опять дрожит твоя волшебная рука. Прости меня, я пред тобою грешен, Но лишь в одном — что я люблю издалека. Как ты волнующа в своём весёлом платье, Что я сдержать не в силах ярких слёз. Тебя, как яблоню, я принял бы в объятья, В далёкий край таинственно унёс. И в том краю, пред ясным ликом Бога, Ты расцветёшь, не ведая утрат. О погоди, ещё совсем немного, И я сгорю, как много лет назад. В такой же день, рукой такой же милой Мою любовь разбили на куски. И я тогда какой-то странной силой Остался жив, не умер от тоски. Но я молчать не стану криводушно, Она оправдана причиною земной. Моя любовь была ей безделушкой, Она так искренне смеялась надо мной. Опять июнь, и дивный звон черешен, Опять дрожит твоя волшебная рука. Прости меня, я пред тобою грешен, Но лишь в одном — что я люблю издалека. В необъятной, бездонной, безбрежной Высоте, где живёт только бог, Сотворил он великую нежность И открыл для неё каждый вздох. Этой нежности только частица, Что угодно жестокой судьбе, Может тяжким трудом воплотиться В человеке — во мне и в тебе. Отчего ж мы живём лицемерно? И какая случилась напасть, Что любовь, и надежда, и вера Нам не бог, не опора, не власть? Отчего мы уверены оба — Стоит лишь отпустить тормоза, Как звериная красная злоба Затуманит любые глаза? Я поспорю с жестокой судьбою, Я прерву её злой карнавал. Так позволь мне быть нежным с тобою, Я ведь нежным ещё не бывал. Этот труд не оспорит могила. Он

очистит и душу, и кровь, Если ты не совсем позабыла, Что на свете бывает…

Памяти Александра Касымова

Ребёнок, ты играешь на пригорке. Как хорошо бросать слова на ветер! Они летят, качаясь в синем небе, И как прекрасно их преображенье! Вот это стало городом волшебным, А в нём живут невиданные люди. Их сердце — нежность, их глаза — усмешка. Не плачь, не надо — кончилось виденье. А вот другое — словно окна в небе, Где ангелы, выглядывая кротко, Все смотрят на тебя с недоуменьем. Не бойся их, ты лучше. Ты — ребёнок. А это что — как зеркало кривое, А в нём — чужие… Мама, мама, страшно! И с диким криком ты домой вбегаешь, Но мамы нет. И папы нету тоже. А только кто-то сильною рукою Тебя бросает прямо на кроватку И укрывает грубо одеялом, И в ужасе ты быстро засыпаешь. А что случилось — ты ведь не узнаешь…

Озолин

В конце сентября 1987 года я приехал в Барнаул из деревни, в которой работал по распределению, и зашёл в местный Союз писателей. Секретарша, милая женщина неопределённого возраста за тридцать, спросила, кто бы мне больше подошёл. Я ответил — если можно, кого-нибудь с нежной душой. Она ушла, и минут через пять или шесть в красный уголок, где я сидел, зашёл большой плотный мужчина лет около пятидесяти. Это был Вильям Янович Озолин. Я показал ему свои стихи, он что-то похвалил, что-то поругал, оставил свой адрес (Барнаул, главпочтамт, ящик 99), и мы расстались. Душа у него и вправду оказалась нежная.

Я писал ему письма, он на них отвечал, он же посоветовал мне ходить в литературное объединение при местном Союзе, и мне удалось несколько раз побывать на его заседаниях, вырываясь из своей Речкуновки, как называл мою деревню Вильям Янович.

Вместе с ним мы как-то пошли в гости к какому-то местному литератору. Это был Борис Капустин. У него недавно вышла первая книга, а лет ему было что-то около сорока. Втроём мы сидели за столом, разговаривали на всякие литературные и не очень темы, они оказались рыбаками, говорили и о рыбалке, кстати, ели какую-то сушёную рыбу. Я не знал, как её едят, и поэтому попросил Вильяма Яновича мне показать, как это делается. Он удивлённо посмотрел на меня, взял большими пальцами рыбку, оторвал ей башку, очистил кожицу и подал мне. Дальше я ел эту рыбу сам, пил водку, но авторитет мой в глазах Вильяма Яновича уже упал.

Он пошёл покурить, а Капустин, почему-то придвинувшись ко мне вплотную, вдруг зашептал, что Вильям Янович смертельно болен (рак) и месяца через два умрёт. Я был потрясён и не знал, как реагировать на такие, как оказалось, шутки, потому что он прожил ещё лет десять после этого разговора. Наконец мы ушли в изрядном подпитии и поехали в какую-то местную галерею, где должен был состояться вечер поэзии. На месте почему-то не оказалось никого из местных поэтов, и Вильям Янович предложил мне почитать стихи. Я читал уже совершенно пьяным, потому что по дороге в галерею мы выпили ещё одну бутылку, кажется, я не контролировал силу своего голоса, и время от времени пола моего пиджачка отворачивалась, и показывалось головка бутылки. Все вместе производило, видимо, довольно сильный комический эффект. Чем все это кончились — я не помню, где я ночевал — тоже не помню, помню только, что на Советской площади, когда я ждал троллейбуса, чтобы ехать на речной вокзал, откуда я уезжал в свою деревню, мимо прошла какая-то девица, которая, увидев меня, заулыбалась во все горло. Смутно я припомнил, что она была на вчерашнем вечере. Жизнь моя в Алтайском крае складывалась не очень весело. Меня угнетало общество полупьяных лесорубов и лесников, мне просто было скучно, казалось, что жизнь проходит зря, и все это, естественно, сказывалось на моём настроении. В одну такую минуту я написал Вильяму Яновичу довольно злое письмо, на которое он не ответил. Это было просто негативное письмо, без претензий личных, но с претензиями к жизни как таковой. С тех пор переписка наша прервалась, а его письма я в минуту довольно мрачную просто-напросто бросил в печку (случай для меня нетипичный). Через месяцев шесть или семь, когда наступила весна, когда я понял, что, скорее всего, уеду из Алтайского края в Башкирию, я решил не уезжать не извинившись и написал письмо Вильяму Яновичу. Как ни странно, он ответил. Я приехал к нему, мы общались, хотя я не помню наших разговоров, ничего особенного. Видимо, ему не нравились мои стихи, он не предлагал их ни в местные газеты, ни в местный журнал, а я его об этом и не просил. Наконец, я уехал из Алтайского края. Как ясно по его фамилии, он был прибалт, кажется, латыш. Его отец, кажется, работал в северном морском пароходстве, возможно, был репрессирован, мне об этом ничего не известно. Вильям Янович жил в Красноярске, потом переехал в Барнаул — почему — осталось для меня загадкой. Специально я его не спрашивал, а сам он не рассказывал. Мы все же так мало знаем о людях, которых любим, и объяснить это невозможно. Он жаловался, что живётся ему в Барнауле трудно. У него были проблемы, кажется, со всеми — с женой, которая, как мне показалось, не очень его любила, с мамой, которая доставала его по пустякам. Он как-то сказал: «Вот так бывает — люди любят друг друга, а жить вместе не могут». Были проблемы с деньгами — издавался он мало, писал мало, в конце жизни пошёл работать к какому-то скульптору помощником. Да и местным литераторам, сплошь жутким почвенникам, он был не ко двору. Я написал об этом стихи:

Барнаул

Милый город, дух зелёный. Коридоры светлых улиц. Хорошо быть заключённым Или мёртвым в Барнауле. Мало жизни, мало света, Мало хлеба, много боли. — Нет, не любят здесь поэтов, — Как сказал Вильям Озолин.

В 1991 году, а может быть, в 1992 году я приехал в Барнаул из Москвы, где учился в Литературном институте. Вильям Янович, как я уже говорил, работал помощником скульптора, и я пришёл к нему в мастерскую. Мы пили водку, говорили о Москве, о том, о сём. Когда веселье несколько пошло на убыль, я услышал, как он сказал своему соседу, кивая на меня: