Журнал День и ночь

Автор неизвестен

Прошлое внезапно свернулось в трубочку, сквозь которую Василий Петрович видел будущее.

Недели висели теперь клочьями бороды, он опять стал частью общего сна. По утрам его будила жена, которая выделялась среди женщин, как воскресенье среди будней, он завтракал бутербродами, и на работе его окружали стосковавшиеся за ночь пациенты.

«Если время течёт, — жаловался один из них, заикаясь от волнения так сильно, что эхо между его словами успевало угаснуть, — то почему стареют всегда одинаково?» «Времени нет, — перебивал другой, — оно кончилось с победой нашей революции…». И тогда Василий Петрович вспоминал о своей исторической миссии.

Вокруг него брели лунатики, беспорядочно ощупывая тьму. Он открывал газеты и поражался их слепоте. В них хвалили произведения, которые через пару лет забудут, и пророчили будущее, которое рассыплется, как карточный домик. За тучными коровами бредут тощие, читал Василий Петрович между строк, скоромное мгновение

сменяет постное. «Да, да, — бормотал он, — мы уже взвешены, все мы — легче пустоты.».

В окружении скоро узнали, что у него появился пунктик. «Врач-то наш маленько тронулся», — шушукались по углам больные, сопровождая открытие смехом неслышным, как плач камней. Но сослуживцы понимали, что ненормальность только страхует от безумия, и сочувствовали. «Чтобы не ехала крыша, поезжай в Крым», — советовали они и слышали в ответ, что это заграница. «Украина — заграница? — всплеснул руками один из них. — Да у меня тёща на Украине…». Напрасно Василий Петрович бился о стену, чувствуя, как капает время. Такое и в страшном сне не привидится, — смеялись над его апокалипсисом. Он добился лишь, что его стали подозревать в хитрости, сплетничая, что он способен вывернуть наизнанку ветер, и, сидя на стуле, целится на другой. Тогда Василий Петрович пошёл по инстанциям.

Но дальше канцелярий его не пускали. Вы же сами врач и должны понимать, что больны, — говорили ему строго, будто сыпали за шиворот перец, и Василий Петрович ощущал себя ничтожной букашкой, в которую тычут пальцем со словами: «Давить жаль — скатерть замарает, а придётся…».

Страна представлялась ему заповедником, жадно припавшим к железным прутьям, и с завистью глядевшим на хищников, гуляющих на свободе. Интеллигенты по-прежнему засиживали слизняками кухни, коптили небо, а к его рассказам относились, как к тени от пугала.

Он бил во все колокола, но это был стрекот кузнечика в чужом сне. «Партия, — стучал костяшками домино скорченный от подагры тесть, — она на века». — «Ну, ну… — отвечал Василий Петрович. — От твоей партии уже могилой несёт». Он пробовал писать в стол, назвал роман «Покаянные дни», но дальше первой строки так и не продвинулся.

Был и другой путь: служить людям, чьи имена скоро запорошат глаза, как снежинки в метель, но Рогов с презрением отверг его — это значило стать одним из них. А бесы ему чудились уже повсюду. Он хотел пойти в церковь, но не мог. «Меня ты встречаешь на каждом углу, — скрипел внутри голос, не оставляющий эха, — а Его — только в мечтах, да книгах. Может, и правы атеисты: Он — выдумка слабых.»

Василий Петрович был упрям, и скоро его упекли в лечебницу с решётками на окнах и дверьми без ручек.

«Я так люблю родину, — признавался он соседу-невропату, и в глазах его наворачивались слёзы, — так люблю — до ненависти.».

Ночь уставилась моноклем луны, по занавескам плющились клетки от решётки.

И тут он услышал знакомый голос: «Маленький, маленький Василий Петрович, ты уже понял, что мгновение — это гильотина, и люди мечутся, как зарезанные курицы, стуча крыльями по земле».

«Да, да, — соглашался Василий Петрович, — чему быть, того не миновать». Он вспомнил вдруг птицу, которую видел мальчишкой в деревенской глуши — брызгая кровью, она бегала по двору, а её голова лежала в корзине.

И он понял, что тупик бесконечен, что судьба ведёт одинаково сразу во всех временах, потому что по множеству тропинок к могиле движется один человек — её будущий хозяин…

Василий Петрович пошёл на кухню, выпросил у дежурного чаю и развёл в нём дозу снотворного, способную свалить лошадь. Был день, который февраль занимает у марта. Наблюдая это воскрешение на заднем дворе, Леопольд Юрьевич равнодушно вздохнул: «Во сне возможно все, только поправить ничего нельзя».

На столе зевал циферблатом телефон, беременная секретарша штопала рыбьей костью рваные колготки, и тускло светились глазницы ассистента, в которых не было ни прошлого, ни будущего, а от их настоящего замертво падали птицы…

г. Москва

Арина Романова

Я — зерно

Когда на экране сотового высвечивается твой номер, мой пульс спокоен. И сердце в покое. Нет, я не путаю любовь с кардионеврозом, просто то, что считала поэзией Обернулось суровой прозой. Вот только не надо слушать Мальмстина. Не делать дыхания искусственного любви. Не возвращать ей ушедшей силы. Нет нужды воскрешать, делать из неё зомби, оживлять то, что душу уже не питает, то,

что жизнью её не кормит. Но, Все же я — не беглец какой-нибудь. Столько пройдено. Столько понято. Просто — храброй безумству спой и дальше — до самого-самого края, и загляни туда, что там — за? Боже мой, боже. Ещё дороже. Такие родные — твои глаза… Расставляю ловушки для снов, зеркальцем карманным ловлю лунных зайцев, лунный свет серебристой пыльцой оседает на моих пальцах. Из песочных часов тонкой струйкой течёт время — песок. Просеиваю пустыню. И разглядываю, разглядываю пустое решето: дата, имя и — иже с ними. А на балконе моём целуются голуби, увеличивая количество любви в мире. Я не знаю сама — чего мне хочется, пустоту этой ночи какими наполнить мечтами? … Надо мною утробно хохочет безголовая языческая Буабо. Она видит меня насквозь — сосками. Такая жара… жарит и жарит, расплавлены мысли, изжарены чувства — пусто… Хочется грозы всеочищающей, чтобы молния вспорола небесный занавес косо, и гром зарыдал из-за туч, как в трагедиях греческих хор многоголосо. И тогда — я заплачу из-за всех своих масеньких трагедий, подчиняясь зову, и, вторя хору: Amore, ami, amaretto, amore! Ом! Аум! Аминь! Зной иссушающий, смойся, исчезни, сгинь! Но парит и парит, на лбу — испарина Я — пария Я — рифма непарная. Превозмогая сплин, пересиливая сон. Я притягиваю руками молнии — пусть предназначенное свершится вовремя. Я призываю гром, пусть то, чему быть — сбудется, отмолю, если получится. А, впрочем, неважно, что будет потом. Выбираясь из плена собственных Элевсинских мистерий, учусь не бояться тени, не выставлять ей счёт и не устраивать истерик. Но, грозовой тучей, собирает громы на мою голову тайна, сотрясая устои моего мира, а в нём — меня, вторгшаяся в мою жизнь, своей закономерностью случайной. Строгий судия, он же — палач, прямо в ухо твердит: «Пленных — не брать!» И я придумываю: в оправдание, что бы такое ему, а заодно, и себе соврать? И, тогда, тень, испугавшись меня, убегает прочь. И, в тот же миг — заканчивается Мой День, и начинается Моя Ночь. Теперь я буду Персефоною-Корой бродить в потёмках собственных подземелий, собирая корни нездешних трав для воскрешающих меня зелий. И мой звонкий смех превратится в беззвучный плач потому и не услышит его, и не смилуется мой палач. А, когда иссохнут потоки слёз, в бесконечной ночи, ночи без сна, воплощая в реальность, самую сладкую из грёз — в мою жизнь рассветом ворвётся весна…