Журнал День и ночь

Автор неизвестен

Заболеваю вдрызг от перебранок, Иль бросить всё? Опять найти кровать? Нет, лучше я куплю себе рубанок И буду доскам кудри завивать. Я буду плотник, это лучше, выше, Чем нервно жить в предчувствии войны, К тому ж у них, у плотников, я слышал, Рождаются достойные сыны. Я за работой — и силён, и статен, Я так красив за плотницким столом. Нам Богом был рубанок в руки даден, Чтоб всяк сумел себе построить дом. Всё решено, надену старый фартук (Его в наследство мне оставил дед), Схвачу… Схвачусь! Руками за рубанок! — Мой Буратино

явится на свет! Я русских рек верховий и низовий Истаптывал довольно. Испытывал Бетховена Везувий А нас с тобою — голос колокольный И гладкоствольный Пытали. Ты уступчив. Я усталый. Мы утолим над водами Италии Во-первых — сон. Наш возраст — во-вторых, И третьим — Рим! Мы утолим. Я соберу под флаг, Под белый флаг — полки своих бездомных, Таких как я, забытых, отселённых Гуртом за сто какой-то километр. Я жив ещё среди своих безумий. Считают про меня, что я духовен. А до меня испытывал Везувий — Бетховен! Святое детство въёжилось в букварь И там заснуло на пяти страницах. Чудак-поэт ушёл грустить в январь, Ему ночами одному не спится. Он бродит среди вьюг и фонарей, Как допотопный сторож с колотушкой У детских снов и детских букварей, Подставленных под крохотные ушки. О, не вспугните хрупкость детских снов, И тишины святой не потревожьте! Поэт найдёт себе и дом, и кров, А нынче — спит в нетопленой сторожке. Весной и утром встанет рано-рано, Когда в лесу не занялась заря… О, как прекрасно — ма-ма мы-ла ра-му — На солнечной странице букваря!

г. Казань

Антон Прозоров

Краеугольный выбор

вещи

записка любовная школьных лет, случайный мотив в эфире, рубашка на выход, входной билет и всё, что бывает в мире, а именно: имя, трава, звезда, и вдруг — в подворотне эхо, и необратимые поезда, и те, кто на них уехал, и этот раскинувшийся кругом, опутанный сетью трещин, пронизанный светом огромный дом, где ты собираешь вещи.

высотки

даже высотки знают, что небо — дом, тянут ладони к свету, пока растут, это потом их сковывает бетон и обвивает горло железный прут. я крановщик, я знаю, что говорю, видел не раз, как падает в небо кран, как арматура вспарывает зарю и окропляет пепельный котлован, как расправляет крылья над пустырём архитектурный комплекс, пыля окрест, стряхивая леса, и, ты знаешь, в нём минимум миллион пассажирских мест.

транзит

только подумать: кажется, добрались, вот оно — лето, вот он — ночлег страховочный, а к лобовому вдруг прилипает лист, словно талон парковочный. двинуться дальше,

в сумерках утопать, помнить, что лето в этом году — последнее, и за баранкой медленно засыпать… осень стоит нелётная и нелетняя. осень писать — бумагу зазря марать. лучше, чем было сказано, не получится: жизнь понемногу учится умирать, смерть ничему не учится.

сонник

а она ты знаешь жила негромко собирала мысли слова дела собирала марки с волнистой кромкой собирала счастье не собрала подступила осень усталость старость и рефрен такой мол пора пора в телефонной книге её остались только раритетные номера а какие платья поди надень их не по моде нынче не тот стандарт но её коллекция сновидений и сейчас невиданный авангард так бывало ночью в лицо ударит белоснежный ветер но вот беда эти сны кому их потом куда их никому наверное никуда до свиданья жаворонки и совы трепетанье ситцевой пелены до чего мы господи невесомы несладимы призрачны неполны Отец меня брал под мышки, переносил С той стороны моста болтались смешные сандалики. Там внизу по воде мурашки бежали. Воды боялся, и высоты боялся, но перестал. Теперь ничего не страшно — и это страшно. Голуби. Мостовые. Замок на берегу. Психологи говорят, от двух до семи краеугольный выбор. У меня был город Выборг, и я его берегу. У меня и сейчас есть Выборг.

январь

будет январь и будет январь опять, белый, словно алгебра ледяной, будешь в сугробах падать и утопать, как сухопутный ной. будет январь стоять, а тебе идти, герда ли, кай ли — не разобрать в метель, на циферблате вечность без девяти, мир сорвало с петель будут отныне: гулкая синева, холод сквозной, след, уходящий след, снег медленный-медленный как в синема, непоправимый свет.

титры

— солнце разбрызгано по сугробам — ставят капельницу зиме [не отвлекаемся, смотрим в оба] — май дрожит как воздушный змей — шумный широкоформатный ливень — палой листвы на полу возня… можно было и кропотливей, можно было подробней снять. малобюджетный, короткометражный год на исходе, экран погас, и в кинозале пустом и страшном валятся титры, заносят нас.

сентябрь

надо же было мальчиком или кем вляпаться в осень врезаться в листопад рухнуть как подкошенный манекен в самый кромешный сумеречный разлад в тело без спроса вламывается жизнь ветер идёт раскосый идёт вода валятся декорации муляжи ложные трафаретные города нет ничего помимо любви и лжи есть нагота омытая сентябрём нет ничего что не означает жизнь нет ничего что значило бы умрём