Журнал День и ночь

Автор неизвестен

г. Санкт-Петербург

Алексей Сомов

Snuff

Осталось так мало теплых дней лета.

Крематорий

Кому — бесстыдная весна, кому-то песенка шальная, Кому-то весточка из сна: Я умерла, а ты как знаешь. И только ветер простонал да закачалися деревья, как забухавший Пастернак в обнимку с Анною Андревной. Ты кончилась, а я живу, зачем живу — и сам не знаю, а все как будто наяву, и снова песенка дурная поёт, поёт, звенит, звенит, бесстыдно

перепутав даты, а в небе радуга стоит, а в горле — мёртвый команданте. Однажды, ядерной весной, мы все вернёмся, как очнёмся, в горячий город, свой-не свой, и мы начнём, и мы начнемся. Скребут совки, картавит лёд, шипят авто, плюются шины. а в небе радио поёт про то, что все мы где-то живы. …белесые сухие небеса, глядящие осмысленно и цепко. И воздух будто взвешен на весах аптекарских — ни грана без рецепта. И церковь, и ограда, и кресты — все слишком просто, буднично, осенне, поскольку мир спасён от красоты и заодно — от веры во спасенье. И только удивлённый холодок проскальзывает где-то между рёбер. Ты видишь — ангел в пластиковой робе босой ступнёю пробует ледок? И снова настигают голоса, дома, деревья, улицы и лица. И надо всем — пустые небеса, простые небеса Аустерлица. Воскресение, радость, сухие глаза, самый медленный поезд на свете, все, что можно представить и все, что нельзя — лишь бы только не видели дети. (Запрокинется в небо чужое лицо — и каштаны посыплются под колесо.) Променад по больничному дворику — глянь, как несуетна жизнь год за годом. Я в неё проникаю до самых до гланд, я вхожу в этот пряничный город. (А потом — только пряди намокших волос. Я взорву этот город, знакомый до слёз.) Но прошу тебя, ты обозначь, проследи траекторию главного чуда перед тем, как забьюсь-упаду посреди оживлённо молчащего люда. (И каштаны посыплются на тротуар, как последний, сладчайший, немыслимый дар.) …Зима как расплата, зима как ответ по прочным понятиям спящих кварталов. Да только и слов-то за пазухой нет — так странно, а раньше как будто хватало. А раньше хватало и слов через край, и силы, и славы — по самые звёзды. Пробьётся нечаянная искра — и карточный домик взлетает на воздух. И — голое поле, где выдох и вдох нарезаны ветром на равные доли. Звериная тяга, внимательный ток — так что же случилось, скажи, ради боли? …Не надо, не стоит, не трожь, не замай — декабрь успокоит, январь утрамбует. Зима как осечка. Зима как зима, да только вот снега не будет. Не будет.

Рождественская колыбельная

Закрываются глаза окраин. Ангел держит свечку в вышине. И шуршит-порхает на экране яркий телевизионный снег. В вышине — то вспыхнет, то померкнет — самолёт ползёт сквозь облака, сквозь грозу и радиопомехи, словно сквозь опущенные веки, словно сквозь дремучие века. Спят антенны, провода и мачты. Гоблины. Пейзане. Короли. Все мертво на сотни тысяч ли. Что же ты не спишь, мой бледный мальчик, там, под слоем тлеющей земли? Никуда не выйти нам из дома. Посмотри на ржавый потолок — вот звезда Тюрьмы, звезда Содома, а над ней — звезда Чертополох. Усажу тебя, как куклу, в угол, сказочкой нелепой рассмешу, только б ты не слышал через вьюгу этот белый, белый-белый шум. Расскажу про тридцать три печали, муравьиный

яд и ведьмин плач. Как стонали, поводя плечами, страшными далёкими ночами линии электропередач. А по корневищам и траншеям, сторонясь нечаянной молвы, по костям, по вывернутым шеям шли скупые мёртвые волхвы. Мучились от голода и жажды, табачок ссыпали на ладонь, тишиной божились. И однажды забрели в наш неприютный дом. Сны перебирали, словно ветошь, пили, на зуб пробовали швы. Просидели за столом до света, а со светом — встали и ушли. Шли тайгою, плакали и пели, жрали дикий мёд и черемшу. Слушали бел-белый, белый, белый, белый, белый, белый-белый шум. Спи, мой кареглазый цесаревич — там, в стране красивых белых пчёл, больше не растёшь и не стареешь, не грустишь ни капли ни о чём. Ведь пока мелькает на экране мёрзлый телевизионный прах — ангел Пустоты стоит у края, держит свечку на семи ветрах.

г. Санкт-Петербург

Евгений Беркович

Прецедент

Альберт Эйнштейн и Томас Манн в начале диктатуры

Евгений Беркович

Опальные академики

Рассказывают [1] , что в семидесятых годах двадцатого века руководство Советского Союза собиралось исключить Андрея Дмитриевича Сахарова из Академии наук СССР. По поручению Политбюро ЦК КПСС президент академии М. В. Келдыш собрал узкий круг ведущих учёных, среди них присутствовали П. Л. Капица и Н. Н. Семёнов, и спросил, как бы они отнеслись к постановке на Общем собрании Академии наук вопроса об исключении Сахарова. После долгого молчания Н. Н. Семёнов произнёс:

1

Болотовский Борис. Государство, наука, ученые. Доклад, прочитанный на конференции DAMU (Немецкого общества выпускников Московского университета), Берлин, 2001 г.

«Но ведь прецедента такого не было».

На это П. Л. Капица возразил:

«Почему не было прецедента? Был такой прецедент. Гитлер исключил Альберта Эйнштейна из Берлинской академии наук».

Думаю, что оба уважаемых академика сознательно чуть-чуть отступили от истины, чтобы добиться главной цели — не допустить исключения Сахарова из академии. И действительно, после этого разговора вопрос о лишении А. Н. Сахарова академического звания больше не ставился, хотя Андрей Дмитриевич был лишён всех правительственных наград и званий лауреата государственных премий.

Сознательная, скорее всего, неточность академика Н. Н. Семёнова состояла в том, что из Академии наук СССР не раз исключали членов, попавших под колёса сталинских репрессий. Ещё в 1931 году на Чрезвычайном Общем собрании ан СССР были лишены звания академиков арестованные Платонов, Тарле, Лихачёв и Любавский, проходившие по так называемому «Академическому делу» [2] .

В 1938 году из членов академии исключили списком сразу 21 человека, некоторых из них уже посмертно, после расстрела как врагов народа. Среди исключённых был известный авиаконструктор, член-корреспондент ан СССР Андрей Николаевич Туполев.

2

А. Н. Цамутали. «Академическое дело». В книге «Репрессированные геологи». М.-СПб. 1999, с. 391–395.

Незадолго до смерти Сталина в 1953 году лишили звания академика историка И. М. Майского (настоящая фамилия Ляховецкий). И это далеко не все примеры, показывающие, что «прецедент был».

На неточность академика Капицы, тоже, думаю, сознательную, указал в цитированном выше докладе Борис Михайлович Болотовский, совершенно справедливо отметив:

«В действительности Эйнштейн сам вышел из Берлинской академии наук». Правда, далее Борис Михайлович пытается уточнить время и причину выхода великого физика из академии: «…после того, как получил письмо от руководства академии, где от имени членов академии его осуждали за антифашистские выступления»,

и тоже допускает неточность в хронологии. Эйнштейн узнал об обличительной декларации руководства Прусской академии уже после того, как написал заявление о сложении с себя звания академика.

«Решил не ступать больше на немецкую землю»

Академию, кстати, правильно называть именно «Прусской», потому что в Германии, в отличие от большинства других стран, существует несколько самостоятельных научных академий: Прусская, Баварская, Гёттингенская, Берлин-Бранденбургская и т. д. Эйнштейн, к слову, был членом Прусской академии наук с 1914 года и членом-корреспондентом Баварской академии наук с 1927 года. До наступления нацистской эры великого физика охотно принимали в свои члены и другие германские академические сообщества, например, Немецкая академия естествоиспытателей «Леопольдина» в городе Галле. Правда, с приходом нацистов к власти, имя Эйнштейна было вычеркнуто из списка членов «Леопольдины» без всякого заявления учёного.