Журнал День и ночь

Автор неизвестен

Начинается период Великого оледенения В моей личной Новейшей истории, миллионам лет равен этот день, каждая секунда течёт тягучим тысячелетием. Бабочкой, согретой слезами смолистых сосен, застываю, в янтарь оправленная, собрана пыльца с трав медоносных, а крылышки — для полёта расправлены. Нет! Я лучше уподоблюсь Тоту и сыграю в шашки с самой Селеной, выиграю часть её свечения — в дар получу эпагомену и отпраздную новое рождение. Я по-своему перечитаю все мифы, тексты пирамид и саркофагов, путешествуя, не вставая с кресла, побываю, помолюсь во всех храмах. Устремляю свой взор к небу — их глубинной памяти всплывает: «Я живу и расту в Непри», возрождаюсь и умираю. Я — зерно, Я — не исчезаю. Аригато

дзайсё! Спасибо иллюзиям! Вы мне были и другом, и мужем, и музами. Умела видеть только то, что хотела. И слышала только то, что хотела. Выхватывая между строк, как кошка, уворованный сладкий для слуха кусок. И то, что совы совсем не то, чем они кажутся — К общей выгоде для меня обязательно свяжется. Но так случилось, что этот лес, это небо и эта река меня возвращают к самой себе издалека. Издалека-издалёка я возвращаюсь к себе, возвращая себе вся и всё. Аригато дзайсё. Начинаю новую жизнь с понедельника. Мой понедельник начинается в среду, где-то — ближе к обеду. Составляю план дел, и, ему строго следуя, с презрением к лени — тружусь до победы я. По выходным — молитвы и медитации, все пустые иллюзии — под контролем у рацио. Невротичность собственной личности спрячу Богу за пазуху. ... В среду, после обеда. по пути на работу размышляю о Дао физики Копры, но, на беду, оглянулся мне вслед такой красивый мужчина, и я, обернувшись в ответ, По-кошачьи изгибаю спину. Тьфу-ты!!! Вот ведь — Евино семя, нашла же время! Но именно этот факт поднимает мне настроение.

г. Анжеро-Судженск

Айрат Бик-Булатов

На солнечной странице букваря

Платье белое милой я вышью, Рукодельник, волшебник, поэт, И отправлюсь серебряной мышью В первый раз открывать белый свет… Где живёт моя милая донна? Может быть в тридевятых дворцах, И бездонная чаша — корона Утопает в её волосах. Не для нас те дворцы возводили, Зря на зуб я пытал их замок. В сельской школе, слыхал, возродили Злые дети живой уголок. Вот туда мне прямая дорога, В клеть войду стар и седоволос, Там меня мальчуган худоногий Приподнимет за розовый хвост. Весь от страха сожмусь, как зародыш, Часто лапками я засучу, И воскликнет пацан: «Ого-го, мышь!» И отправят меня к ветврачу. Что-то белое вколют под сердце, И когда наконец-то усну, То увидеть смогу, как невеста По дорожке взойдёт на луну. Я за ней никогда не поеду, Тонко плакают капельки с крыш, Просыпаюсь в квартире соседа — Я — поэт, я — волшебник, я мышь! Милиционер остановил меня, полного чемоданом, а ну-ка, Де, предьявите, документики, товарищ иногородний. С какою целью в Москву, де, пожаловали, к кому, как Долго планируете пробыть в столице нашей Родины? А я — тщедушный — прижимал чемоданчик к коленям… Смотрел на него, и глаза свои мне мерещились синими. Я, геолог, знаете ли, я всю Сибирь исколесил, а нынче из самой Последней иду экспедиции, вот, не хотите ли, шпаты! И предъявил ему сад из прекрасных каменьев, Аккуратно сложенных вдоль бассейна всего чемодана… Я видел, милиционер, смотрел на меня обескуражено. Мой чемодан был распахнут, и пасть чемоданья мне закрывала колени… А из неё торчали ненужные государству шпаты… И глупо смотрел на меня человек, он был бесхитростный и неуклюжий, Как первый гений… От рождения я не стал поляком, И чехом не стал, и негром, И девочкой, и инвалидом с рождения. В одиннадцать лет — я уже фигуристом не стал, Не стал я танцором балетным, В семнадцать лет — дирижёром не стал, В двадцать девять — геологом, Физиком, химиком, холостяком, А позже — не стал я ни разу не разведённым, Не стал монархистом и коммунистом не стал, Коллекцию марок не стал — а думал, что стану Копить, умножать для себя, вместо денег и славы. Я говорю лишь о том здесь, кем стать уже поздно, Не поздно — собаководом и садоводом, И эмигрантом не поздно, и репатриантом, И в Бога уверовать, выучить два монолога Из «Гамлета» — тоже вполне ещё Я в состоянии. я в состоянии сна. А вот — я в состоянии страха… Я в состоянии смеха и удивления… Я в состоянии гнева… Я в состояньи Любви — Я несчастный. Счастливый. Я от рождения голый. Я от рождения мальчик. Я от рождения сын. Мне читали стихи от рожденья. И уже вот я — что-то люблю, А

что-то не очень, а что-то терпеть не могу, А вот — на мне жёлтые брюки, А вот — я слушаю джаз, А вот — я смотрю на верхушки Деревьев, деревьев, деревьев. неба. деревьев. Хоть что-то смогу, а чего-то лишённый с начала, Я гуляю по саду босыми ногами младенца. Когда губы тонки И плечи тонки И грудь тонка Тогда Встаёшь у токарного станка! Тогда Становишься твёрд! Тогда вперёд и вперёд! Тогда взросл и серьёзен! И лозунг честен и грозен, А не как «лозунг» — стар и прост. Тогда моё «верю» — становится «верую». Тогда не подслушиваю за дверью В домашних тапочках и пижамце, Как мама причитает при отце. Тогда сам я — мужчина и отец! Я научу жить моего ребёнка. Когда губы тонки. И плечи тонки. И грудь тонка и нога Влезает свободно в горло сапога! И мне тринадцать Ещё не исполнилось. И я — взросл, Как никогда после. В тридцать пять я буду худшим отцом, Чем был бы в тринадцать, Когда губы. трогают слепое солнце.

Признание в любви

Как рассказать тебе о своём пути? Когда не услышал гласа: «Встань и иди!» Когда пошёл без чьего-то «встань», а просто — встал. И пошёл. И где там, и что искал? И когда весь путь мой был — не велик, не мал, Но я всё же шёл по нему. А ты — по делам, По моим, между прочим, делам семенишь с утра (а я из карты вырезаю Байкал). А у меня, между прочим, есть мать и ещё сестра. И ты у меня, и дома — такой бедлам… До самой далёкой и нужной звезды у меня Путь проходит вдоль во-о-он того плетня. Видишь? Пойдёшь со мною до самых пор? Что ж, остановимся здесь. Начинай чинить забор, А я, пожалуй, пойду. Вы — чините, чините. Мне без вас не добыть звезду. Мне нужен новый забор, и старый овраг. По-другому — нельзя. Извини, но по-другому никак. Но завтра, прошу я, за завтраком и разговором. Не пеняй мне моей звезды ты своим забором. Я люблю тебя. Москва. Октябрь. Хмурый город. Иду под дождь в одно из утр, Рукой поддерживая ворот, В парк-сад заброшенных скульптур. Здесь кто-то — с самого начала, А кто-то — содран с площадей. Ах, где их только не стояло, Стоящих ныне вдоль алей. Вхожу! Мне нечего боятся! Навстречу мне у входа в сад: Пустой киоск с табличкой «касса Пожалуй, первый экспонат! Вот Лениных немая стая Глядится в марево небес, А здесь стоит товарищ Сталин, И репрессированных лес… Железный Феликс смотрит востро. Толпой низложен, падал ниц, А утром — капельками слёзы Текли из бронзовых глазниц. Теперь стоит он здесь, болезный, И я подумал ни с того: «И даже Феликс — не железный!» И даже жаль чуть-чуть его. А за забором — город целый, Машин московских нервный рой, Там Пётр, работы Церетели, Как за кладбищенской стеной, Глядит дородным истуканом Он, видно, сильно виноват, Раз водружён на эстакаду, И не допущен к прочим в сад, Где маршал Жуков при параде, Эйнштейн с Нильс Бором на паях, Махатма Ганди в листопаде Красив, как ласковый монах… Молчат застывшие фигуры Печальный садик — вот ты весь: Такие разные скульптуры Зачем-то собранные здесь. Я у одной — стою, задумчив, И отвести не смею взгляд: На бронзовом кресте могучем Солдатик голенький распят… Любимая, припомни свой восторг. Дождь в рукавах нащупал водосток И вытекал. И я насквозь промок. И Ватикан Своих святых отцов Услал на верфи. Мы строили большие корабли, То лодочки, то «брёвна собери, И будет плот», и «среди нас, смотри — Сам Пётр Первый». Припомни милая… Ты не припомнишь?.. что же… Пять лет назад я был стократ моложе. Я был Сократ. Погода стала мрачной С утра. И номера для новобрачных Все заняты, и это значит — нам По разным разбредаться номерам. Я вырос в пса. И от того, тем паче, Былой восторг не сможет стать щенячьим, Что я и сам щенком бы стать не смог. Я невпопад припомнил свой восторг! Ах, милая! Ну что всё это значит?