Журнал «Если», 1994 № 05-06
Шрифт:
— Успешно, надо полагать? — фыркнул Брюс. — Третий пример. Чтобы справиться с Россией, Скорпионы удержали Англию и Соединенные Штаты от участия во второй мировой войне. Нацисты вторглись в Новый Свет и создали свою империю, которая протянулась от соляных шахт Сибири до полей Айовы, от Нижнего Новгорода до Канзас-Сити!
Он замолчал. Волосы мои стали дыбом. Сзади нас послышался чей-то невыразительный голос, напоминавший скрип башмаков по снегу:
— «Соль, соль, я несу соль. Не бейте меня, господа. Соль, соль, соль».
Я обернулась. Док, согнувшись в три погибели, так что концы его длинного
Мне вспомнилось, что Док провел последние месяцы своей жизни в нацистской соляной шахте.
Увидев нас, Док выпрямился и поправил цилиндр. Он было нахмурился, потом брови его разошлись, он пожал плечами и пробормотал:
— Дребедень.
— Верно; сэр, — произнес Бо, обращаясь к Брюсу,
— Война Перемен покончила с некогда великими цивилизациями. Но их место заняли другие, которые прежде были загублены на корню. Брешь, что образовалась после падения Рима, тут же заполнили крещеные германцы с империалистическими замашками. Лишь опытному историку-Демону под силу определить разницу между древней латинской и нынешней готической католической церковью. Вы говорили о Греции, сэр. Старую мелодию переложили на новый мотив. Да, Великая Перемена не проходит бесследно, однако, если не брать в расчет неизбежные несчастные случаи, то культуры, народы и отдельные личности продолжают свое существование.
— Ладно, — проворчал Брюс. — Это все теория. Но объясните мне, почему мы прибегаем к таким отвратительным способам? Зачем мы отравили Черчилля и Клеопатру? Зачем пытались похитить младенца-Эйнштейна?
— Его украли Скарабеи, — заметила я.
— Ну да, а мы не придумали ничего лучшего, как отплатить им той же монетой.
— Вы приняли Воскрещение, сэр, а значит, и обязательства, которые оно налагает и которыми вы, как джентльмен, не вправе пренебречь, — сказал Бо.
— Как мне было его не принять? — раздраженно отозвался Брюс. — Получив предложение за десять минут до смерти, я уцепился за него, словно пьяница за бутылку наутро после попойки. Я думал тогда, что смогу исправлять исторические несправедливости, нести людям мир, — голос его становился все звонче. Я заметила, что Новенькая не сводит с него восхищенных глаз. — И вдруг выясняется, что Скорпионам я нужен, чтобы воевать, воевать без конца, чтобы приближать с каждой новой Великой Переменой гибель космоса! А это ваше «Повторное Воскрешение»! А есть ли оно? Скорпионы обещали его нам, но Двойник, которого они выберут вместо меня, уже не будет мной нынешним, — он стукнул себя кулаком в грудь. — Пускай даже он окажется мной, пускай. Зачем его воскресят? Чтобы сражаться вновь и вновь, — голос его поднялся до крика, — во славу всемогущей силы, которая настолько бессильна, что не может обеспечить своих коммандос парой нормальных перчаток!
Он выбросил вперед правую руку, слегка растопырив пальцы, словно надеялся пробудить сочувствие в наших сердцах.
На этот раз Новенькая все рассчитала правильно. Она протиснулась между нами и, прежде чем Брюс успел пошевелиться, надела на его правую руку черную перчатку.
Давно мы так не смеялись. Мы хохотали, проливая вино, падали в изнеможении на кушетки и снова принимались хохотать, как сумасшедшие.
— Перчатка, Liebchen, перчатка! —
— Должно быть, вывернула одну наизнанку, и из левой получилась правая, — прыснула я.
— Тогда была бы видна подкладка, — возразил он.
— Ну, не знаю, — сказала я. — У нас в Кладовой полным-полно всякой всячины.
Брюс молча разглядывал перчатку, время от времени напрягая пальцы, а Новенькая смотрела на него так, словно он пробовал пирог, который она испекла.
Когда мы угомонились, Брюс повернулся к Новенькой.
— Как вас зовут? — спросил он, улыбаясь во весь рот.
— Лили, — ответила она. — Лилиан Фостер., Я тоже родом из Англии, мистер Марчант. А вашу «Юношескую фантазию» помню наизусть.
— Правда? Это слабая вещь, я нацарапал ее еще в Кембридже, в студенческие годы. Окопы многому меня научили.
— Мне кажется, мистер Марчант, нас с вами завербовали в одно время, летом семнадцатого года. Я тогда записалась в Красный Крест, хотя мне не хватало лет, и меня собирались уже отправлять из Франции домой.
— Сколько вам было… сколько вам лет?
— Семнадцать.
— Семнадцать в семнадцатом, — пробормотал Брюс.
Слушать их было тошно. Эрих ухмыльнулся и подмигнул мне, словно говоря: «Ну разве не славно, Liebchen? Брюсу есть теперь с кем развлекаться в промежутках между походами!»
Глядя на Лили — густая челка, жемчужное ожерелье, облегающее фигурку платьице до колен — и на Брюса в его шикарном гусарском мундире, я поняла вдруг, что вижу начало того, о чем давно успела позабыть. Мой Дэйв пропал ни за грош, сражаясь против Франко. Почему я не пыталась воскресить его? Потому что воды с тех пор утекло несчетно; пусть лучше Ветра Перемен не тревожат Дэйва. Но все-таки жаль, что дети на Глубине не рождаются.
— В семнадцатом я не умерла, — сказала Лили, — меня лишь завербовали. Видите, на мне одежда, модная в двадцатых годах. Я намного пережила вас, но давайте не будем об этом, хорошо? О, мистер Марчант, обещайте мне, что вспомните какое-нибудь стихотворение из сочиненных вами в окопах!
Вечеринка для девятерых
«В Аду мое место. Туда лежит дорога духовников и рыцарей, убитых на турнирах или на войне. Туда пойду и я, вместе с храбрыми воинами и любезными кавалерами, вместе с прекрасными дамами, у которых не счесть любовников. Там золото и серебро, горностаи и соболя. Там встреч я менестрелей и великих правителей».
Бо в очередной раз обносил всех напитками, и я взяла у него с подноса очередной бокал. Серый туман Пучины потихоньку приобретал оттенок утренней дымки над рекой; мне чудилось даже, что в нем искрятся мириады крошечных бриллиантов. Док восседал у стойки бара с чашкой чая в руке — видно, готовился запить пропущенный стаканчик. Сид, посмеиваясь в бороду, переговаривался с Эрихом. Словом, вечеринка была в разгаре, но чего-то ей недоставало.
— С возвращением из Пучины, камарад! — крикнул Эрих римлянину, севшему с Мод. Будучи немцем, он считал, что вечеринка обязательно должна быть шумной и хотя бы чуть-чуть помпезной, а потому вскочил на кушетку и объявил: