Журнал Наш Современник №5 (2004)
Шрифт:
На “Тихом Доне” сошлись все вопросы. Художественная достоверность описаний из письма в письмо рождала вопросы. Выдуманное это или не выдуманное? Если не выдуманное, то где хутор Татарский, сообщите адреса героев. В романе ведь зачем-то сказано, что Ягодное находится в 12 километрах от Татарского — что сегодня там, можно ли узнать, как прошла там коллективизация? Шолоховская хроника гражданской войны рождала желание у читателей, участников описанных в романе событий, уточнить эту самую хронику. Но не только уточнить, но и понять эпоху гражданской войны — как со стороны красных, так и белых. Фантастической достоверностью текста только и можно как-то объяснить, почему в середине 1930-х (!) читатель, знавший, что гражданская война окончилась в конце 1920 г., вновь и вновь задавал только Шолохову странный вопрос о сроках окончания “кровопролитной” гражданской войны... Не этим ли читательским вопросом, главным вопросом русской жизни XX в., объясняется публикация в начале января 1937 г., в дни пушкинского юбилея 1937 г., на страницах самой массовой газеты “Известия” некоторых фрагментов 4-й книги романа: “Семья распадаласъ на глазах у Пантелея Прокофьевича. Oни сo старухой оставались
Читатель вылавливал из немногочисленных выступлений Шолохова на страницах газет информацию о завершении работы над романом и сразу слал в издательство письма с просьбой выслать последнюю книгу. Если учесть, что в это десятилетие отвечали на все читательские письма, то можно представить объем работы издательства, на который его обрекал “Тихий Дон”. “Сами не знаем”, — эта редакторская помета 1937 г. на одном из писем о сроках появления последней части “Тихого Дона” высвечивает весьма интересные и непростые вопросы, напрямую связанные с творческой историей романа.
Мы не знаем, докладывались ли Сталину читательская картина “Тихого Доне”, ее обширная география (письма со всех регионов страны, от зарубежных читателей, в том числе от русских эмигрантов), социальное представительство всех слоев (рядовые колхозники и сельская интеллигенция, рабочие, учителя, рядовые красноармейцы, политработники, белогвардейцы, школьники, студенты, преподаватели техникумов). Докладывались ли странные для советского писателя отзывы читателей и картина общенародного ожидания финала “Тихого Дона”... Исключить этого нельзя. Как свидетельствуют материалы архива ГИХЛ, письма (выборочно) перепечатывались в нескольких экземплярах. Для кого — конечно, для автора “Тихого Дона”. Шолохов ценил читательские письма.
Но не только автору “Тихого Дона” адресовались машинописные копии читательских писем. Они передавались также готовившему роман к изданию редактору. Замечания о противоречиях, описках, фактические данные, требования по чистке языка романа — “сознательные читатели”, без преувеличения, проделали колоссальную редакторскую работу (в каком-то смысле она и станет основой “исправленного” издания 1953 г.). Скорее всего, что именно машинописи читательских писем использовались также при подготовке обзоров — их писали критики, писатели, члены рабочего редсовета издательства (см.: Обзор отзывов читателя на романы Шолохова // РГАЛИ. Ф. 613, оп. 1, ед. хр. 156). Подобные обзоры готовились по всем заметным изданиям 1930-х, и не вызывает сомнения, что они также передавались в высшие инстанции. Продолжение читательской истории “Тихого Дона” нужно искать, на наш взгляд, в архивах Кремля и Лубянки. Историю ожидания финала “Тихого Дона” можно было прервать, к тому были весьма веские формулировки в письмах “сознательных читателей” (планируемый в 1938-м Вешенским НКВД арест Шолохова не обошелся без санкции Москвы). Тем более что в 1937-м классический соцреалистический пример завершения “народной эпопеи” был уже написан, его дал влиятельный Ф. Панферов, и “сознательные читатели” одобрили безбрежно-эпический финал “Брусков” и не раз при этом попинали “Тихий Дон” (отзывы на роман “Бруски” находятся в архивах ГИХЛ). Правда, в ситуации с финалом “Тихого Дона” все оказалось сложнее, ибо она не исчерпывалась “сознательными читателями”, а это было всенародное ожидание весьма сложного состава. Даже “сознательные читатели” проговаривались, что “Тихий Дон” — самая любимая их книга, и не скрывали, что читатель-народ в лице известных им “малосознательных” читателей неправильно читает романы Шолохова.
Между публикацией 3-й (1932) и 4-й книги “Тихого Дона” образовался большой временной разрыв. Его нельзя было списать на критику и редакцию, как в случае с задержкой публикации 3-й книги (1929 г. — начало, 1932 г. — завершение публикации). 4-ю книгу Шолохов планирует завершить в 1934-м: “В этом году мне крайне необходимо разделаться с “Т. Д.” и “Целиной”...”* (письмо Е. Левицкой от 15 янв.; 9, 157); “В этом году хочу непременно закончить «Тихий Дон»” (письмо Е. Левицкой от 7 апр.; 9, 159). В 1935-м: “К весне сдам “Тихий Дон”. Осталось еще одно последнее сказание — и все!” (письмо Е. Левицкой от 27 мая; 9, 164); “Кончу его в конце года, если добрые люди не помешают” (письмо Е. Левицкой от 16 окт.; 9, 165). В 1936-м: “4-я книга будет готова не раньше конца этого года” (письмо читательнице Кадышевой от 17 янв.; 9, 167); “В Сочи непременно приеду, как только разделаюсь с окаянной книгой” (письмо Н. Островскому от 14 авг.; 9, 167); “Яростно корплю над 4-й “Тих. Дона” и уже зрю конец” (письмо Ф. Князеву от 30 сент.; 9, 168). В 1937-м: “Я еще не закончил последнюю книгу “Тихого Дона”...” (письмо Г. Борисову от 5 янв.; 9, 169). Только в декабре 1936 г. и январе 1937-го начинают печататься главы 4-й книги. В 1938-м — публикация в первых трех номерах “Нового мира”, и — вновь остановка. В большом письме к Сталину от 16 февраля, полностью посвященном репрессиям 1936—1937 гг. в Вешенском районе, о “Тихом Доне” лишь в конце письма: “За пять лет я с трудом написал полкниги. В такой обстановке, какая была в Вешенской, не только невозможно было продуктивно работать, но и жить было безмерно тяжело” (письмо от 16 февр. 1938 г.; 9, 188). В письме от 16 октября — ни слова о романе: “Приехал к Вам с большой нуждой. Примите меня на несколько минут. Очень прошу” (9, 191). О том, что эта “большая нужда” заслонила литературные дела, признается в письме к Е. Левицкой: “...не пишу “Тих. Дон” вот уже 8 месяцев”. И здесь же: “Пишут со всех концов страны, и, знаете, дорогая Евгения Григорьевна, так много человеческого горя на меня взвалили, что я уже начал гнуться. Слишком много для одного человека” (письмо от 23 нояб.; 9, 19). 1939-й: “Полтора месяца не брался за перо и вот только сейчас сажусь отвечать на письма, а за “Т. Д.” что-то боюсь
За такой долгой дорогой к финалу романа, как мы теперь знаем, стояли свои веские внелитературные причины. О них рассказывают ставшие известными совсем недавно шолоховские письма Сталину 1930-х гг. (а сколько историй еще неизвестно!). По своему пафосу история ходатайств Шолохова по делам народным — пушкинская, в высшем смысле понятия традиции. Здесь явлен тот пушкинский выход из литературы и ее прямое “остранение” (вспомним лаконичный ответ Пушкина в письме П. Вяземскому от 3 авг. 1831 г.: “Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы”), которые скажутся и в самой стилистической ткани 4-й книги романа.
Публикуемые нами письма читателей хронологически относятся ко времени работы Шолохова над 4-й книгой романа и являются, как нам представляется, важнейшим компонентом ее творческой истории. В интервью 1937 г. Шолохов говорил о шкафах с письмами читателей. В годы Великой Отечественной войны дом в Вешенской был разрушен, и потому точно описать полки с читательскими письмами мы вряд ли когда сумеем. Поэтому архивные фонды ГИХЛ приобретают особое значение. Многие из публикуемых нами писем дошли до Шолохова. И в них тоже “много человеческого горя”. Много ненависти и того горя человеческого познания жизни, в организацию которого советская литература внесла свой существенный вклад. Шолохов, как известно, отвечал на письма читателей — можно ли найти эти письма, вопрос не из простых, но этот пласт шолоховского наследия нельзя упускать из виду в наших размышлениях о творческой истории и истории текста романа. Впереди была война, и многие из читателей “Тихого Дона” ушли на фронт...
В интервью 1937 г. Шолохов признавался, что он занят “перепроверкой материала”, на которую его наталкивает читатель: “Всякая ошибка, даже самая мелкая, не проходит мимо внимания читателя. Я работаю тщательно, не торопясь, однако и я получаю много замечаний от читателей. Когда писатель грешит против истины даже в малом — он вызывает у читателя недоверие. “Значит, думает читатель,— можно соврать и в большом”. С нашим читателем беда! Где-нибудь попадешься, а тебя сразу наколят! Диву даешься, как это читатель замечает всякую мелочь. Словно рассматривает каждую строчку в лупу. И не прощает оплошностей” (Э к с л е р И. В гостях у Шолохова // Известия. 1937. 31 дек. С. 3). Это высказывание является одним из самых точных и лаконичных описаний чтения “Тихого Дона” читателями 1930-х и одновременно прямым ответом Шолохова не абстрактному читателю, а ответом в 1937 г. на конкретные письма, авторы которых представлены в нашей публикации. Много позже Шолохов не раз возвращался к теме участия читателей в работе над 4-й книгой и благодарил участников Красной и Белой армий за устранение фактических ошибок в хроникальной части повествования (см. стенограмму беседы писателя в декабре 1965 г. после получения Нобелевской премии со студентами факультета славистики шведского университета — 9, 44). И ни одного упрека читателю-народу Шолохов не выскажет, а уж материала для публичных откровений, скажем в эпоху оттепели, по поводу террора массового читателя у писателя было предостаточно.
Сегодня не только оппоненты, но и доброжелатели Шолохова пишут к “Тихому Дону” собственную хронику гражданской войны на Дону, некий параллельный исследовательский роман, по тем или иным причинам не написанный Шолоховым. Юмористический характер этим многотомным исследовательским проектам придают письма яростных читателей, совсем не по-книжному оппонировавших в 1930-е автору “Тихого Дона”. Комментарием от жизни к сцене последней встречи Мелехова и Кошевого может послужить письмо командира погранотряда с требованием провести уже в 1936-м дознание по известным и неизвестным преступлениям Григория Мелехова. Богатейший материал для понимания одной из сложнейших сцен в финале романа — диалогу Мелехова и Капарина о “мыслящей интеллигенции” — представляет пришедший в те же годы из эмиграции пронзительный рассказ-исповедь рядового корниловца. Кажется также вероятным, что советы читателей по поводу иллюстрирования “Тихого Дона” были переданы Шолоховым художнику С. Королькову и не потеряли даже сегодня своего специального значения. И конечно, в грустно-смешном сюжете читательницы романов Настасьи Филипповны Звягинцевой в романе “Они сражались за Родину” присутствуют фигуры многих “сознательных” читательниц “Тихого Дона” и “Поднятой целины”.
И все-таки, читая письма, нельзя отделаться от мысли, что финал “Тихого Дона” создается не только вопреки пожеланиям ведущих критиков и писателей. Он пишется в сложнейшем диалоге с читателем. Это был ответ “по существу” главных вопросов жизни, о которых ведала старая необразованная казачка Ильинична, чью волю наконец-то в финале романа исполняет ее любимый сын Григорий.
Текст Шолохова не вычисляет из массы прочих своего читателя, ибо все читатели (от идеальных до вовсе не идеальных, воспитанных на советской политической риторике) только и представляют состояние целого — не абстрактного, а реального народа. Лабиринты повествования в последней книге образуют идеальное и противоречивое эстетическое единство текст — читатель, предлагая последнему пройти (прочитать, пережить) труднейшую “эстетическую дистанцию” между горизонтом его представлений о финале и горизонтами, на которых настаивает финал романа. Этой эстетической дистанцией также по-своему обозначается граница размежевания авторов двух романов XX в. — “Тихого Дона” (4-я книга) и “Архипелага ГУЛАГ”, включивших в свою эстетику письма реальных читателей и представляющих читателя как историко-функциональные условия актуализации содержания текста. И Шолохов, и Солженицын приняли условия, выдвинутые им реальными читателями. Однако в отличие от Шолохова Солженицын выбрал “своего читателя”, выделив его из прочих читателей советской литературы, утвердил фигуру этого читателя во всем повествовании, отдав ему функцию манифестации правды в реальном и идеальном пространстве романа. Шолоховское повествование в широком смысле этого понятия упразднило сложившуюся в советской (и антисоветской) литературе парадигму отношений “учителя” и “ученика”, “своего” и “чужого” читателя. Все возможные формы раскола в читателе-народе были описаны уже в 1-й книге романа “Тихий Дон”.