Журнал "проза сибири" № 1995 г.
Шрифт:
2 октября 1947 года. Третьим выступает хозяйственник.
Терехин: Один из наших преподавателей потребовал у меня выписать ему лучшую оберточную бумагу — для того, чтобы послать свой труд за границу. Наши студенты, не разобравшись в существе, видя внешность, восхищаются иностранными паровозами. Это говорит о плохой идеологической работе.
Ладкова: Не знаю, почему выступающие здесь товарищи не назвали факты, имена носителей низкопоклонства. Доцент Карпова преклоняется перед культурой японских студентов. Разве это не преклонение перед Западом, когда книга профессора Язева
Бирюков: В проекте постановления партийного собрания основным пунктом должен пройти вывод прошлого партбюро о виновности Язева в низкопоклонстве.
Язев: Меня снова бьют и шельмуют, опять поднимают старое. Терехин довел меня до того, что я не могу заходить к нему в кабинет и вообще в учебную часть. Моя работа не была отослана за границу. Об этом я заявляю со всей ответственностью. В этом вопросе есть нечестность, некоторые поступают не как большевики.
Терехин: Я говорил, что профессор Язев требовал лучшую бумагу для посылки своей книги за границу. Потом прислал лаборанта, который снова повторил, что бумага нужна для отправки книги за границу. Я ведь не сказал, что книга послана.
Гельский: В связи с тем, что вопрос об ошибках Язева поднимается уже неоднократно и до сих пор до конца не доведен, предлагаю на ближайшем собрании подробно и раз и навсегда покончить с этим.
Из Решения: „Факты низкопоклонства и угодничества перед заграничной культурой имеют место в нашем Институте. Профессор-коммунист Язев о своем научном открытии докладывает товарищу Сталину в форме пародии на приказы Верховного Главнокомандующего по образцу западноевропейских буржуазных ученых, а эпиграфом к своей книге взял выдержку философа-стоика времен рабовладельческого общества Сенеки, не найдя ничего подходящего в трудах великих людей своей Родины..." И — т.д. С заключением: „...требует особого рассмотрения".
Читатель и почитатель Кеплера и Сенеки, не отрекшийся от них перед лицом своих суровых „товарищей", окончательно, по-видимому, лишает кого-то сна и покоя. Если враг не сдается...
3 декабря 1947 года. Партбюро НИВИТа рассматривает персональное дело коммуниста Язева.
Секретарь сообщает: „В партбюро поступило заявление о том, что коммунист Язев скрыл от рекомендующих его в партию товарищей (таких-то — четыре фамилии, — З.И.) и от партийных организаций свою политическую деятельность в период колчаковщины".
Вот тебе и Сенека, синус его в косинус.
Гроза переходит в смерч.
Кончается 47-й. А на партбюро НИВИТа оживает 1918-й.
Это в какой же охотничий раж надо войти, чтобы перелопатить жизнь немолодой жертвы до зари туманной молодости!
И не зря. Молодость пришлась на революцию, а там — только тот и безгрешен, кто не родился. Да и над ним, нерожденным, витают тени виноватых предков.
После сообщения секретаря партбюро поднимается один из „группы товарищей" и извещает остальных:
— Имею дополнить. В газете „Сибирский вестник" — орган временного
Информатор от комментариев воздерживается.
Да, очевидно, комментарии и не нужны. На лицах „товарищей", вероятно, написано все, что они чувствуют в этот роковой момент. Возможно, на Язева смотрят все. А, может быть, не смотрит никто.
Язев начинает говорить. Сам. Без приглашения. И говорит долго.
Ему пятьдесят два года, сердечно-сосудистая система еще не отказывает окончательно, он пытается защититься. Монолог без подготовки сбивчив. Профессор погружается в собственное прошлое, но — на глазах беспощадных судей.
Прошлое — оно же зависит от настоящего больше, чем от самого себя! Как картинки для раскраски — от настроения раскрашивающего. Знамя может быть белым, черным, зеленым, красным. Прошлое беззащитно перед интерпретаторами.
Язев беззащитен перед разоблачителями. Правдив ли он в экспромтной раскраске старых картинок? Не предпочел бы он сегодня другие цвета, вспоминая то же самое?
Более чем вероятно. Но перед нами — та ситуация, то время, те обстоятельства.
Звездочет угодил в капкан, но ему еще кажется, что можно вырваться.
Язев И.Н.: „Товарищи! Хотел бы, чтобы вы меня сегодня внимательно выслушали — изложу историю своей жизни.
Во время голода в Приуралье мой отец направляется в Сибирь. Отец и мать были простые крестьяне, работали батраками. Во время строительства Сибирской железной дороги работали землекопами. Потом мой отец работал в качестве школьного сторожа.
Семья у нас была большая. Я настойчиво добивался, чтобы меня отправили в школу. Отец протестовал. Зимой я явился в школу, учитель обратил на меня внимание — я стал учиться. Окончил три класса начальной школы. Через год в селе Татарском открыли 2-х-классную школу (видимо, следующая ступень — З.И.), я ее окончил. Делал попытку поступить в фельдшерскую школу, но меня не приняли. В 1914 году окончил высшее начальное училище. Начал писать стихи, которые характеризуют мое настроение. (Пометка в протоколе: „Язев начинает читать некоторые свои стихи". Но они не записываются. — З.И.)
Решил поступить в земельное училище, для чего нужен был аттестат благонадежности. Несмотря на то, что отец был в это время арестован — выбил стекла в доме урядника, Что усложнило мое положение, — аттестат благонадежности я получил.
Осенью 1914 года поступил в Красноярское земельное училище. В 1915 году узнал о существовании подпольной ученической организации.
Революцию встретил с восторгом. До окончания училища был председателем ученических организаций.
Красноярск был революционным городом — я видел там многих большевиков. В 1918 году окончил земельное училище и решил поступать в Омский сельскохозяйственный институт.