Журнал "проза сибири" № 1995 г.
Шрифт:
Гемма Ивановна Язева, вспоминая об отце с нежностью, болью, тоской, уходит в детство как в светлый праздник. Иван Наумович в зарисовках дочери безупречно привлекателен.
„С 1934 по 1938-й мы жили в Полтаве. Папа работал в обсерватории и состоял профессором Полтавского педагогического института. Жили на территории обсерватории, где большую площадь занимал фруктовый сад со старыми грушами, яблонями, вишнями и прочим и прочим. Маленький одноэтажный домик с четырьмя комнатками и двумя верандами — в сад и огород — был нашим. (Говорят, первая бомба, брошенная фашистами на Полтаву, попала именно в этот домик).
Я была слишком мала (родилась в 34-м), но у меня на всю
Ходили также на Воркслу, и папа рассказывал о Петре I, о шведах и поляках. На речку Тарапуньку, болотистую и пиявочную, где, по рассказам папы, Петр утопил полчища врагов.
Вечерами на веранде, выходящей в сад, пили чай из самовара, приходили друзья родителей, смеялись, рассказывали что-то интересное. Небо в Полтаве черное и близкое, а в небе звезды — и близкие и загадочные. И папа нам рассказывает о них. Стыдно, но я теперь ничего не помню из тех рассказов, и только безошибочно нахожу свое созвездие — Северной Короны — с главной звездой Геммой и созвездие Волопаса со звездой Арктур. (Они около Большой Медведицы). Но на небо я смотрю всегда.
Помню — подбегаю к садовому крыльцу, карабкаюсь по деревянной лестнице, вот уж я на пороге — слышу испуганный голос мамы из глубины комнаты. Прямо передо мной, приседая на высоких лохматых лапах, громадный паук-чудовище. Не успеваю испугаться — меня подхватывают сильные добрые руки папы, его голос, мягкий, проникновенный, звучит весело: „Страшно? Это тарантул". Папа несет меня на плечах в свой кабинет, достает Брема, и мы рассматриваем картинки. Приходит брат. Папа снимает с полки любимые книги, ложится на диван, мы пристраиваемся около него. Папа читает нам своего любимого Некрасова. „Дед Мазай и зайцы", „Крестьянские дети", „Школьник". Последнее ему было, видимо, особенно близко.
Сын батрака, хлебнувший в детстве нужды, выучившийся вопреки всему, даже воли отца своего, папа сочетал в себе яркую индивидуальность ученого и педагога, умеющего образно подать суть идеи, догадки, открытия, и основательность крестьянина, который не может жить хотя бы без маленького надела земли.
В доме было два хозяйственных культа — огород и соление капусты. От этого нельзя было уклониться. Правда, и нужда заставляла — много голодных лет. А работу в огороде папа умел сделать праздником. Шутит, рассказывает занятные истории, придумывает задания. И на огородной веранде так вкусно чистит перочинным ножом овощи и угощает нас своим „урожаем"...
Помню, как на той же огородной веранде мы с братом говорим о том, что скоро уедем в Сибирь, в Новосибирск, потому что папа устал жить на Украине, где только украинский язык, и в любом учреждении отвечают, если спросишь по русски, — „не разумию". И брату уже восемь, пора в школу, а преподают только на украинском.
В Новосибирск папу пригласил Сибстрин — для организации нового института на базе факультета. Для папы это было не просто новое место работы. Он верит, что именно здесь удастся создать образцовый институт, во всяком случае — кафедру, воспитывающую творчески мыслящих инженеров. Выступая на Совете института, он говорит о том, как должен вестись экзамен, как строить отношения педагога и слушателя. Часто звучат слова „праздник" и „творчество".
Сколько счастья принесли мне годы, проведенные в Сибстрине! Мы поселились на улице Ленинградской, во втором профкорпусе. В доме, где мы жили, царила удивительно теплая атмосфера.
Прекрасный парк был перед окнами второго корпуса Сибстрина. Сейчас остались одни тополя. И кому они мешали, клены, липы, акация, облепиха, даже кустики горького миндаля... А цветы были какие! Они высаживались в клумбы всеми жильцами дома. Тогда этот сад-парк казался мне огромным. Сейчас я понимаю, что он был невелик, но от этого он не становится мне менее дорог. Помню, как занимался гимнастикой и бегом знаменитый архитектор Крячков. А его внучка Наташа всегда возглавляла игру, в которую играли в основном девочки, — странную игру „в облака". Мы бегали-летали, а потом по ее сигналу ложились на мягкую травушку-муравушку и смотрели в небо. Там творилась сказка. Причудливые замки, фантастические животные, седобородые головы... А Наташа отгадывала.
Но папа не любил, когда мы бесцельно болтались на улице. Нашими постоянными занятиями были чтение и музыка. Перед войной я поступила в первую музыкальную школу. На экзамене спела „Катюшу" и „Если завтра война". Это, конечно, папино влияние.
Мама замечательно пела. У нее было меццо-сопрано удивительно чистого тембра. Когда мама пела, аккомпанируя себе на нашем старинном пианино, никто не оставался безразличен. Репертуар в основном классический, в основном оперные арии, высокие романсы. Но иногда и современные песни. „Орленок", от которого и я и папа всегда плакали, песни Дунаевского.
Началась война. Папе было 46 лет, на фронт его не взяли. Продолжал работать в институте. Новосибирск открыл объятия ленинградцам. В нашем доме появилось много ленинградских детей. Всем было трудно, но люди поддерживали друг друга. Сибиряки делили с ленинградцами квартиры, пайки, судьбу. Для нас это было естественно.
Папа жил с твердым убеждением, которое ничто не могло поколебать: человеку нужны только две смены платья — парадное и домашнее. То же и с обувью. Все остальное лишнее. И в нашем доме никогда не нарушали этого святого, очевидно крестьянского правила. Да, честно говоря, и мудрено было — нарушать. Ни до войны, ни тем более — в войну, а еще пуще — после войны, и купить-то было нечего. Но так во мне это и осталось.
Зато книги...
Как папа любил книги! Стремясь приучить к книгам меня, хитро поручал мне разные с ними действия: вытирать и красиво расставлять в шкафах и на стеллажах, составлять каталоги, сначала — детских книг, потом все взрослее, взрослее. И самую большую обиду папе можно было нанести небрежным и плохим обращением с книгами. И это осталось во мне: книги — бесконечное счастье, радость обладания сокровищем, которое предстоит познать...
Всю войну папа работал над своей диссертацией, исследованием, которое, будучи главным делом его жизни, стало его трагедией.
Папин кабинет тонул в чертежах, расчетах, формулах, загадочных синусоидах, которые вычерчивал изобретенный им прибор — полюсограф. Мы все знали, как важна папина работа. Мама помогала ему считать на арифмометре, переписывала страницы рукописи.
Папа мечтал о Сибирской обсерватории. Его угнетала эта несправедливость — в европейской части множество обсерваторий, а в Западной Сибири, родной его Сибири, — ни одной!
Помню, как папа закончил диссертацию. Как ездил в Москву, вернулся, снова принялся за работу. Опять стучал арифмометр, переписывались бесконечные листы — благо, бумага была заготовлена в довоенные времена. Из запасенных листочков и нам с братом делались тетрадки — во время войны многие ученики писали между строчками старых журналов и книг.