Журнал Виктора Франкенштейна

Акройд Питер

Суденышко двигалось быстрее, нежели в первом моем сне, и мысль о том, что оно куда-то направляется, вызывала во мне своего рода досаду. Как бы то ни было, я вновь погрузился в забытье — окрестные берега и поля купались в свете, а трава казалась золотою. И я пробормотал про себя: «Вот оно, это слово — „золото“». Потерявши скорость, лодка медленно плыла по Темзе, несомая течением. Я почувствовал на себе легкое дуновение ветра, шелест листьев походил на шепот множества голосов. Не знаю почему, но меня посетили первые признаки беспокойства. Оказавшись на расстоянии вытянутой руки от берега, я ощутил мягкость земли и травы; деревья в цвету были

до того яркими, что я на миг закрыл глаза. Тут лодка по собственной воле крутанулась, и ее вновь подхватило течение. Столь ясного неба я не видел никогда, а отражение его подо мною было еще ярче оригинала. Меня окружали небеса. Я опустил пальцы в воду, теплую, медленно двигавшуюся. Рука моя волочилась следом по воде, и я ощутил свежесть ее потока. Тут нечто схватило меня за руку. Крепко вцепившись в меня, оно попыталось стащить меня вниз. Я пробудился словно от толчка — опийный сон мой растворился в миге ужаса.

Стояла ночь. Я проспал несколько часов. Боясь окончательно провалиться в тьму, я быстро зажег масляные лампы. Дрожа, сидел я в креслах, опасаясь, что сон все еще длится.

Затем — это стоило мне огромного усилия воли — я возобновил свои вычисления. К тому же мне сделалось ясно, что покинуть Лаймхаус в этот час означало бы привлечь внимание разбойников и бродяг. Да, страхи мои возвратились. Под воздействием опийной настойки я воображал, будто меня не касается более жизненная суета, будто горячка и раздоры окончились, и будто мне даны отдохновение и покой. Бремя было снято; тревога отступила. Но теперь все эти печали ожили. Недруг мой — страх — возвратился. Битва началась заново. Я более не был себе хозяином.

Несколько минут я изучал флакон — возможно ли, чтобы количество столь малое способно было вызывать столь необыкновенные изменения в человеческом теле? Тут были тайны, по непроницаемости равные гальванизму и оживлению. Я решил поставить опыт, отмерив лишь две капли тинктуры. По прошествии короткого времени я обнаружил, что иду, как мне думалось, по аллее, ярко освещенной керосиновыми фонарями. Я снова был в Женеве и торопился на встречу с отцом и сестрой, чтобы сообщить им новости о своих успехах в университете. Меня наполнял такой юношеский восторг, что я подпрыгнул высоко в воздух и без усилий воспарил над городом и озером.

Затем я оказался в мастерской. Я, как и прежде, сидел над выкладками, что были разложены передо мной на столе. Уравнения мои были ясны и четки, как никогда, — я понял это по удавшейся мне простоте формулировок и по заметкам на полях: «точно» и «превосходно!». Но что это? Послышался звук весел, гребущих против приливного течения, и скрип качающейся на воде лодки. Кому в этот час могло прийти в голову грести на Темзе? Я подошел к двери мастерской и чуть приоткрыл ее. Запах грязи и морской воды, налетевший на меня, был мне хорошо знаком, однако на сей раз к нему подмешан был и другой оттенок. Выглянув, я увидал утлое суденышко, медленно приближавшееся к причалу. «Кто там?» — окликнул я. Ответа не было. «Ради всего святого, да кто же это?»

Лодка остановилась рядом с деревянным настилом причала. Я слышал, как вода бьется об ее бока. Тут из лодки вышла Гарриет Уэстбрук — Гарриет Шелли. Она была не та, что некогда в жизни. Она была куда ярче и прекраснее. Тут я заметил, что на плечах она несет грубого плетения мешок. «Зачем вы здесь, Гарриет?» Она не ответила, но обернулась назад — очевидно, к кому-то сидевшему в лодке. Раздался шепот, и я узнал голос Марты. Затем послышались

легкие нотки смеха. Она вновь обернулась ко мне. «Меня здесь нет, Виктор. Это вы здесь». На этом я снова проснулся за столом, окруженный разбросанными бумагами.

Всю ту ночь и следующее утро сны и видения то появлялись, то исчезали. Я был совершенно порабощен, я беспомощно отдавался любым галлюцинациям, какие только проходили передо мною. Я был возле устья Темзы, бродил средь печальных равнин и диких болот, а над головой у меня кричали чайки; в сыром воздухе стоял сильный привкус соли. Не знаю, откуда мне было известно о некоей огромной, темной фигуре, нависшей в отдалении — там, куда не досягал взор; затем я понял, что это зловещее присутствие Лондона. Лондон был создан человеком. Устье человеком создано не было. Меня охватил великий страх, что земля эта только что появилась из моря и что меня вот-вот поглотит, нахлынувши, вода. Тогда я побежал прочь от моря — вернее, мне думалось, что я бегу прочь, — и укрылся в маленькой, грубой постройки хижине, одиноко стоявшей на кургане посреди поля для выпаса скота. В отличие от мира за стенами, тут было совершенно сухо и тепло.

Раздавалось потрескивание, словно от охваченных пламенем сучьев и веток, но огня было не видать.

Потом я обнаружил, что иду по лондонской улице. То была улица, выложенная черным камнем, без дверей и окон, без каких-либо просветов. Я шел и шел, но тут камень принялся кричать — в агонии ли, в страхе или в оцепенении, не знаю. Я повернул за угол, и предо мной открылась еще одна каменная улица; стоило мне туда шагнуть, как она издала громкий вопль боли, шедший и от стен и от земли. Какофония была невыносимая, и я заторопился по улицам далее, но, сколько ни сворачивал я в новые переулки, крики делались все громче.

Когда я проснулся, день был в разгаре. Эти опийные видения слишком растревожили меня, и я, не в состоянии снова взяться за изучение своих записок, покинул мастерскую и отправился в Лаймхаус. Кареты обычно останавливались у таверны, что рядом с церковью, и я решил подождать там следующего экипажа. Я знал тамошнего подметальщика улиц, который за пенни готов был придержать лошадей, пока кучер освежится в таверне или облегчится в церковном дворике. То был темнокожий человек по имени Иов.

— Иов, — обратился я к нему, — последняя давно ли ушла?

— С добрых полчаса. Теперь еще добрых полчаса ждать.

— Полная была?

— Довольно-таки, сэр. На верхушке было место.

Я зашел в таверну и вынес оттуда две кружки портеру.

— Вот, Иов. Прополощи горло.

Как-то Иов рассказывал мне, что его привезли на корабле из Барбадоса. Он был мальчишкой в услужении у капитана — иначе говоря, рабом. По прибытии в Англию хозяин его бросил. Корабль пришвартовался в Лаймхаусе, и с тех пор он обитал в этих краях. Жил он на те жалкие монеты, что доставались ему от уличных прохожих, да на подачки от кучеров.

— Где ты живешь? — спросил я его, когда мы уселись на деревянную скамью перед таверной.

— Вон по той улице. — Он указал на отходивший от Лаймхаус-черч-стрит переулок, где стояли жилища. — Мышиная нора, сэр.

— Ты женат?

— Откуда мне быть женатым. Нешто пойдет кто за такого черного без гроша за душой?

— Да, похоже, что твоему племени приходится нелегко.

— Нас со свету извести готовы — и клянут и бьют. Джентльмены эти хороши: кто пнет на улице, кто обругает на чем свет стоит.